Свет в ночи

Бред Раскольникова кончается отрывистым, беспомощ­ным «Господи».'. Повторить молитвы, вознесенной им к Богу после сна о замученной лошади, Раскольников теперь боль­ше не в силах. Он убил и потому отъединен от живого пото­ка бытия, от всего живущего. Одиночное тюремное заклю­чение — всего лишь бледный призрак страшной духовной оторванности от мира и людей, испытываемой человеком, добровольно и сознательно совершившим злое, не с прямой целью вульгарного ограбления, а ради самого зла. Да, быва­ют такие положения в жизни, когда даже и молиться совер­шенно бессмысленно. Еще утром, в полицейском участке, куда он был вызван по незначительному делу, Раскольников не только сознал, но, что неизмеримо ужаснее, всем своим существом ощутил, до чего вдруг опустело его сердце. «С ним, — говорит Достоевский, — совершалось что-то ему со­вершенно незнакомое, новое, внезапное и никогда не бы­валое. Не то, чтоб он понимал, но он ясно ощущал всею силою ощущения, что ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и, будь это все его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще не испы­тывал подобного странного и ужасного ощущения. И что всего мучительнее — это было более ощущение, чем созна­ние, чем понятие, непосредственное ощущение, мучитель­нейшее ощущение из всех, до сих пор жизнию пережитых им ощущений» (выделено мной. — Г. М.).

Здесь Достоевский настаивает, повторяясь, с особым упорством именно на важности ощущений, оттесняя, как, впрочем, он часто это делал, сознание на второй план: ему на потребу не рассудок, ему нужна натура человека, дей­ствующая вся целиком. В «Записках из подполья» он так и говорит: «Рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной способности человека... И хоть жизнь наша выходит зачастую дрянцо, но все-таки жизнь, а не одно извлечение квадратного корня... Рассудок знает только то, что успел узнать... а натура человека действует вся це­ликом, всем, что в ней есть, сознательно и бессознательно и, хоть и врет, да живет».

Постижение духовных законов приходит путем интуи­тивного внедрения в существование свое и чужое, а для этого надо, -прежде всего, как говорит Достоевский: «Жизнию пе­режить собственные ощущения». Только тогда возникает истинная мысль, «наклевываясь, как из яйца цыпленок», мысль, пристально, неотступно следящая за опытом, приоб­ретенным сердцем. Духовные законы бытия, сущные поло­жения и состояния, добрые и злые, светлые и темные, улов- ляются непО'СредственньмА опытом. Раскольников убил и познал через жизнью пережитое ощущение злую сущность отъединения, он испытал ужас от пребывания в гробном коконе. Отсюда его бред, или, выражаясь существеннее, бы- тийственнее, его прохождение через мытарства, предваря­ющие в земной жизни загробное заключение в чистилище. Но мытарства все еще не ад, не окончательная, бесповорот­ная изоляция живого мертвеца: при прохождении через них человек подвергается лишь мучительной иллюзии безнадеж­ного безысходного одиночества, но ни Бог, ни мать-земля от него еще не отступились.

Для «разумных» душа преступника непроницаема, и никакой психологии и психиатрии недоступна правда о че­ловеке согрешившем, даже всего лишь обуреваемом стра­стями, подобно Мите Карамазову. Ни обвинитель, ни защит­ник Мити, ни судебные психиатры — все эти умствующие интеллигенты — ничего не в силах понять в заблудшем су­ществе, они лишь грубо тычут юридической и медицинской указкой в живую трепетную ткань человеческой души. Прав­да о человеке, замыслившем и совершившем злое, открыта, без видимых улик и вещественных доказательств, лишь «ма­лым», «неразумным». И в том, что они улавливают без­отрадную истину о преступнике, кроется залог его конечного воскрешения. Чужое умствование оскорбляет согрешившего, а сердечное, совершенно бессознательное проникновение в душу человека, рано или поздно, спасает ее.

7