Свет в ночи

Человек, приговоривший себя к смерти, натолкнулся на распростертое существо в шинели. «Он поглядел на него, — замечает Достоевский, — и пошел далее». Судьба Ивана Ка­рамазова, сошедшего с ума, все же не так безнадежна на зем­ле. Идя к Смердякову на свидание, он повстречал пьяного мужика, шедшего домой на бровях, как говорится о прогло­тивших несчетное количество «рюмашек», и в ярости столк­нул его с дороги в снег, но возвращаясь подобрал замерзаю­щего пьянчугу и спас от гибели. Такой поступок показывает, что Иван еще не порвал тайных нитей, соединяющих его ду­ховно с российскими недрами и что поэтому уже грозившее ему тогда помешательство будет временным. Он еще не от­пал от жизни и она, явная, непосредственная, как мужик, во плоти, не отвергала его. Не то с Свидригайловым. Мертвец­ки пьяный аноним в шинели сам вероятно давно оторвался от родимых российских истоков и лежал бесчувственный на улице в городе канцеляристов и всевозможных семинаристов. Сраженное алкоголем существо, конечно, и думать позабы­ло о мужицкой сермяге, чудодейственно исцелившей Досто­евского от теорий «знатного иностранца» Фурье и бредней «сопляка» Белинского. Свидригайлов, к счастью для себя, никогда не имел прямого отношения ни к Фурье, ни к «этой сопле», как называл Достоевский Белинского, а был он рус­ским барином, промотавшим на разврате деньги и душу и погибшим от крайнего самоутверждения, скорее инстинктив­ного, чем сознательного. Промотавший душу лишается, в той или иной мере, личности, становится безымянным су­ществом. На улице поперек тропы для пешеходов лежал икс, а поглядел на него и прошел мимо игрек, увидевший тотчас вслед затем высокую каланчу и Ахиллеса в каске. На лице этого пожарного стража «виднелась та вековечная брюзгливая скорбь, которая так кисло отпечаталась на всех без исключе­ниях лицах еврейского племени». Словами «брюзгливая» и «кисло» Достоевский как будто пытается умалить глубочай­шее жизненное и мистическое значение этой особой вековеч­ной еврейской скорби. Поступая так, он проявляет большую художественную чуткость. Нельзя самым прямолинейным образом возложить груз четырех тысячелетий на плечи ка­кого-то щупленького еврейчика, быть может даже и глупова­того. А все же великая книга Бытия, им не сознанная, жила у него в крови и подавала весть о себе в его беспомощном бормотании: «А и здеся не места» — нельзя самовольно уми­рать, надо жить и нести Бога в своем сердце, пусть ожесточен­ном гонениями и омраченном непомерной еврейской гор­дыней. Но евреи, — говорит Розанов, — научили нас всех молиться. В их среде родился Богочеловек, трагически ими непризнанный до времени. Самоказнь Свидригайлова, на гла­зах у ничтожного по внешности еврейчика — не что иное в творчестве Достоевского, как первый удар по русскому че- ловекобожеству, так долго и упорно соблазнявшему нас, на миг показавшему в «Бесах» при смерти Кириллова свой зве- ринный лик и, под именем Ставрогина, покончившему с со­бой в намыленной петле. Из всех человеческих встреч в тво­рениях Достоевского самая многозначительная и многозна­менательная — это встреча Свидригайлова с убогим Ахилле­сом: в ней чуется присутствие Христа-Богочеловека, вос­принятого в чудовищно искаженном виде русским великим грешником, возжелавшим самоказнью искупить свои пре­ступления, но совершенно бессознательно создавшим таким своевольным поступком карикатуру на распятие Божествен­ного Человеколюбца. А бедный еврейчик, подавленный тяж­ким грехом своих жестоковыйных предков, отрекшихся, пусть только временно, от истинного Мессии, обречен, так же совершенно бессознательно, твердить в защиту данного нам Богом бытия свое беспомощное «не мозна». Но беспо­мощных, несчастных, не сознающих, и не умеющих да­же толком покаяться, наверное, прощает Христос и Мать- Земля.

В те самые часы, когда в «Адрианополе» терзал Свидри­гайлова «кошмар во всю ночь», «Раскольников бродил под дождем по городу. На следующий день вечером, возвра­тившись в свою каморку, уже после свидания с матерью, он застал там Дуню и на вопрос ее: — Где же ты был всю ночь? — отвечает: — Не помню хорошо; видишь, сестра, я оконча­тельно хотел решиться и много раз ходил близ Невы; это я помню. Я хотел там и покончить, но... я не решился... про­шептал он, опять недоверчиво взглядывая на Дуню.» Но се­стра возразит ему на это, как и подобает, истинно живой все еще живому:

«— Слава Богу/ А как мы боялись именно этого, я и Софья Семеновна. Стало быть, ты в жизнь еще веруешь; слава Богу, слава Богу/».

«Раскольников горько улыбнулся.

— Я не веровал, а сейчас вместе с матерью, обнявшись, плакали; я не верую, а ее просил за себя молиться. Это Бог знает, как делается, Дунечка, и я ничего в этом не пони­маю.»

Ну, а кто понимает, как это делается. Уж не психологи ли и психиатры во главе с Фрейдом и его, по духу, двою­родным братом Карлом Марксом?