Свет в ночи

«Он чуть не усмехнулся этой новой мысли (казнить се­бя, так сказать официально — Г. М.) и поворотил в -скую улицу. Тут-то стоял большой дом с каланчей. У запертых больших ворот дома стоял, прислонясь к ним плечом, не­большой человек, закутанный в серое солдатское пальто и в медной ахиллесовой каске. Дремлющим взглядом холодно покосился он на подошедшего Свидригайлова. На лице его виднелась та вековечная брюзгливая скорбь, которая так кис­ло отпечаталась на всех без исключения лицах еврейского племени. Оба они, Свидригайлов и Ахиллес, несколько вре­мени молча рассматривали один другого. Ахиллесу, наконец, показалось непорядком, что человек не пьян, а стоит перед ним в трех шагах, глядит в упор и ничего не говорит».

Необычное положение, неправда ли? Но о совершенной неизбежности этой встречи, отплывающего в «Америку» Сви­дригайлова с «Ахиллесом» еврейского происхождения, на­писал Штейнберг в своей замечательной, во всех отноше­ниях прекрасной статье, озаглавленной «Достоевский и ев­рейство». К сожалению, он, как Ин. Анненский в своем не­сравненном очерке о «Преступлении и наказании», остается лишь в ходе и развитии замысла Достоевского, в узоре его мыслей, не упоминая о том, что этот творческий узор мы­сли органически совпадает с непосредственным глубочай­шим процессом жизни, с самой сущностью бытия. Свидри­гайлов перед смертью не мог не повстречать хотя бы ничтож­ного представителя еврейства и это не только по мистическим причинам, о которых так остро и умно говорит Штейнберг. У Достоевского не мысль создает некое подобие жизненных явлений, но сама жизнь рождает мысль. Иннокентий Аннен­ский, несомненно, знал это лучше нас, но молчал: годы шли тогда предреволюционные, интеллигентские и заговорить по существу о религиозном процессе, положительном и отри­цательном в творчестве Достоевского, было бы бесцельно. К тому же, даже Анненский, будучи человеком своего вре­мени, был в некоторой мере отравлен проклятым скепти­цизмом французского происхождения, подготовившим все­российскую катастрофу. Но вернемся к Свидригайлову и пред­ставителю еврейства «закутанному» в серое солдатское паль­то и в медной ахиллесовой каске.

А зе, сто зе вам и здеся на-а-до? — проговорил он все еще не шевелясь и не изменяя своего положения.

Да ничего, брат, здравствуй! — ответил Свидригайлов.

Здеся не места.

Я, брат, еду в чужие край.

В чужие край?

В Америку.

В Америку?

Свидригайлов вынул револьвер и взвел курок.

Ахиллес приподнял брови.

А зе, сто-зе, эти сутки (шутки) здеся не места!

А почему же бы и не место?

А потому-зе сто не места.

Ну, брат, это все равно. Место хорошее; коли тебя станут спрашивать, так отвечай, что поехал, дескать, в Америку.

Он приставил револьвер к своему правому виску.

А-зе, здеся нельзя, здеся не места! — встрепенулся Ахиллес, расширяя все больше и больше зрачки.

Свидригайлов спустил курок».

Если касаться здесь лишь одного разговора Свидригай­лова с еврейчиком с каской пожарного на голове, то согласно справедливому утверждению А. 3. Штейнберга выйдет, что, по Достоевскому, имеет право на существование только тот, кто несет в себе живую жизнедеятельную идею нации, неотъ­емлемой частью и представителем которой он состоит и хо­чет состоять. Никакой созидательной идеи у Свидригайлова, истощившего себя в разврате, нет. Потеряв, в лице Дуни, по­следнюю надежду на спасение, он отвернулся от жизни окон­чательно. По очень верному замечанию А. 3. Штейнберга: «Свидригайлов возмущен до последней глубины идеей веч­ности или бессмертия, как дурной бесконечности, он восста­ет против вечного шага на месте, против вечного возвраще­ния». Этим, добавлю от себя, он обнаруживает свою связь с русским ницшеанством до Ницше, недаром он двойник Рас­кольникова.

От мыслей о вечном возвращении можно сойти с ума, как сошел Иван Карамазов и впоследствии Ницше, или по­кончить с собою. Свидригайлов выбирает второй выход из расставленной ему самим чертом ловушки. Однако мы зна­ем, что не одни мысли о вечном возвращении сводят Свидри­гайлова в могилу и не они одни вызывают с его стороны не­избежность встречи с ничтожным на вид представителем еврейства. Все же эти мысли, соблазнявшие Свидригайлова, чрезвычайно сильно содействовали ее осуществлению. «И какая встреча, — пишет А. 3. Штейнберг как бы от лица са­мого Достоевского, — могла бы нагляднее воплотить перед ним (Свидригайловым) всю бессмыслицу существования, не­жели встреча, с от века призрачно существующим евреем, с Вечным Жидом/ Подобно ручному «попугаю», он твердит везде и всегда свое жалкое: «здеся не места» — не место уми­рать, не место восстания против закона жизни и его непре­ложности. Пусть призраки скорбно довольствуются таким отрицательным утверждением жизни — истинно живой (кур­сив мой — Г. М.) — предпочитают этому проклятию самосо­хранения полное самоуничтожение. Лишь тот, кто не влеком своим Богом подобно жертве бессловесной, а сам пролага- ет Ему и помазанному Им Строителю путь вперед, имеет обя­занность и право жить».