Свет в ночи

Я уже говорил о том, что таким кротким беззащитным существам, как Лизавета, порою бывает суждено от Бога стать, во спасение погибающего ближнего, жертвой заклан­ной. Теоретически это, конечно, не трудно понять, на то имеются различные философские и богословские рассужде­ния. Несравнимо труднее приобщиться к этой жизненной ис­тине животрепещущим сердцем. Тут надо, как говорит Досто­евский, «непосредственно ощутить жизнию пережитое ощу­щение подобного таинства». Ныне нам, русским, после все­го виденного и перечувствованного и в свое время предска­занного Достоевским, легче, чем другим, вспоминая испы­танное, не предаваться бесплодным абстракциям, но пости­гать всем существом доподлинную ткань бытия. Если же упо­минать о своем личном опыте, то я должен признаться, что эта истина дошла до меня далеко не сразу. А Достоевский болел ею всю жизнь, вплоть до самого гроба, и по-видимому так и не мог до конца оправдать Божества, допускающего страдания ребенка, принося его, ни в чем не повинного, в жертву во спасение злодея. Отсюда возникал бунт Достоев­ского, и мне кажется, поскольку можно судить о сердечных решениях другого, что автор «Братьев Карамазовых» не всег­да открывал сердце навстречу высказанной Хомяковым мыс­ли о Боге Отце, приносящем в жертву людям собственного Сына для того, чтобы раз и навсегда отнять у них право роп­тать на Небо. И, думается, что Достоевский очень был бы склонен присоединяться подчас и изъявлению поэта нашего времени: «Нет, если мир — Божественная тайна, он каждый миг клевещет на себя».

Однажды, в годы гражданской войны в Испании, мне попалось в газете извещение о том, как настроенные гума­нистически мадридские революционеры захватили семью какого-то испанского помещика и приговорили ее к растре- лу. Пятилетний мальчик, сын помещика, умолял республи­канских судей пощадить его и предлагал им в подарок свою любимую игрушку — плюшевого зайчика. Однако социаль­ная справедливость превыше всего, и, во имя ее, мальчик был расстрелян. Когда я прочитал это, первым моим движе­нием было погрозить небу бессильным кулаком. И только очень постепенно, мучительно медленно зародилась, созрела и укрепилась во мне не головная, а сердцем выстраданная мысль, что этот испанский мальчик и есть живой и неопро­вержимый символ ежедневно нами распинаемого Христа. На­прасно думать, что распинание Сына Божьего длилось лишь до девятого часа, оно продолжается, и нет ему ни конца, ни краю.

Нет сомнения, что именно из таких мыслей и чувств, творчески интуитивно, исходил Достоевский, подставляя го­лову кротчайшей своей героини под острие топора. Убивая Лизавету, Раскольников, сам того не понимая и не ведая, глубоко забрасывал в себя некое озимое зерно. Только эта озимь была происхождения нездешнего, как и смертельная зима, оледенившая душу преступника. О подобной зиме можно было бы сказать словами великого поэта, что она, каким-то непостижимым для нас чудом, «греет сев для бу­дущего мира», особый сев, не скоро и не всегда превращаю­щийся в тучный колос — в кающегося грешника. Непосредст­венно из убийства Лизаветы зарождается и возникает для Раскольникова его, теперь уже неминуемая, встреча с Соней Мармеладовой, с крестовой сестрой убитой. И Соня скажет ему о Лизавете: «Она была справедливая, она Бога узрит». Соня с Лизаветой когда-то поменялись крестами. Соне и суждено было стать живым символом засеянного в Расколь­никова самим Богом нездешнего зерна — душевной частицы, представшей по смерти перед престолом Всевышнего, муче­нически погибшей Лизаветы.

Увидев Раскольникова, выбежавшего с топором из со­седней комнаты, «она задрожала как лист, мелкой дрожью, и по всему лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла было рот, но все-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в угол... Он бросился на нее с топором; губы ее перекосились так жалобно, как у очень маленьких детей, когда они начинают чего-нибудь пу­гаться... И до того эта несчастная Лизавета была проста, за­бита и напугана раз навсегда, что даже руки не подняла за­щитить себе лицо... Она только чуть-чуть приподняла свою свободную левую руку, далеко не до лица, и медленно про­тянула ее к нему (топору. — Г. М.) вперед, как бы отстраняя его. Удар пришелся прямо по черепу, острием... Она так и рухнулась. Раскольников совсем было потерялся, схватил ее узел, бросил его опять, и побежал в прихожую».

Когда Раскольников убивал Лизавету, топор, как бы сам собою, повернулся к нему обухом, потому что в тот миг орудие убийства не угрожало и не могло угрожать убийце мщением, оно, по Божьему попущению и соизволению, остри­ем своим обрушилось на ни в чем не повинную жертву — на инобытие распинаемого Христа.