Свет в ночи

Все, подспудно и явно свершающееся в «Преступлении и наказании» вокруг топора, извилисто и сложно. Черных наваждений этого бесовского подарка в двух словах не вы­разишь. Именно с него, до поры до времени скромно лежав­шего в каморке дворника под лавкой и вдруг блеснувшего в глаза Раскольникову, впервые намечается в романе крушение чрезмерно возгордившегося человека.

Согласно Достоевскому, выходит как будто, что оконча­тельно решившийся на злое дело сразу же, с первого шага, лишается самостояния, теряет свою внутреннюю первород­ную свободу. Тогда уже не он властвует собой, а кто-то дру­гой владеет им. Стоит только по совести разрешить себе пролитие крови, как этот другой, в просторечии именуемый чёртом, ввергает нас в круговорот роковых встреч, положе­ний и событий и неизбежно влечет к преступлению. Нельзя пи на минуту забывать, читая «Преступление и наказание», «Бесов» и «Братьев Карамазовых», что в свои зрелые годы, мосле духовных прозрений, посетивших его на каторге, До­стоевский по средневековому, подобно Гоголю, верил в ре­альное существование дьявола. Человек ответственен перед людьми и Богом не за фактически совершенное им убийст­во, но за помысел, по совести оправдывающий еще неосу­ществленное злодеяние. К «Преступлению и наказанию» сле­довало бы поставить эпиграфом четверостишие Баратын­ского, прямого предшественника Достоевского:

Велик Господь/ Он милосерд, но прав.

Нет на земле ничтожного мгновенья.

Прощает Он безумию забав,

Но никогда пирам злоумышленья.

По догадке и Баратынского и Достоевского не за злое деяние, а за злое умышление карает нас Бог. Нет ничтож­ного, иначе говоря, случайного мгновения, и все, свершаю­щееся в мире, заранее предуготовлено в наших душевных недрах. Недаром Иннокентий Анненский, глубже всех по­стигший творчество Достоевского, утверждал, что автор «Преступления и наказания» не только всегда разделял че­ловека и его преступление, но не прочь был даже противо­полагать их друг другу. Не сам человек, а по его вине во­шедшая в него злая потусторонняя сила вершит преступле­ние. На этом Достоевский настаивает упорно, многократно. Ведь уже отточив, как бритву, свою казуистику, свое оправ­дание греха, по совести разрешив себе пойти и прикончить «вредную старушонку-процентщицу, заедающую чужой век», Раскольников все еще не верит, что вот он сейчас встанет, пойдет и, действительно, убьет ее. «Он просто не верил се­бе, — пишет Достоевский, — и упорно, рабски искал возраже­ний по сторонам и ощупью, как будто кто его принуждал и тянул к тому. Последний же день, так нечаянно наступив­ший и все разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественной си­лой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в ко­лесо машины и его начало в нее втягивать».

Раскольников сочинил свою убийственную теорию в сле­пом отъединении от людей, лежа в нищенской каморке. Но «нехорошо человеку быть одному». Непререкаемую правду этих библейских слов Достоевский всецело познал на себе, когда в ранней молодости, проходя через подпольный опыт, погибал в своем постылом одиночестве. Смертный грех гор­дыни, грех утверждения себя вне Бога настигает нас в уеди­нении. И всеми своими творениями Достоевский говорит нам: «Живите с людьми, будьте с ними всегда. Лучше жить по нищенским углам в тесноте и темноте, враждовать друг с другом, мириться и снова враждовать, чем оставаться в одиночестве». Чёрт легче всего соблазняет одиночек. Оттор- женный от соборности, одинокий человек теряет веру и впа­дает в страшный грех самообожествления, потому что, сог­ласно диалектике Достоевского, если нет Бога, то я Бог. Но неверие нисколько не мешает быть суеверным. Напротив, атеизм неминуемо приводит нас к суеверию. На первый взгляд странно и крайне парадоксально это звучит, но для Достоевского суеверие совсем не есть тщетная вера, направ­ленная мимо Бога в пустоту. Нет, оно есть обличение злых реальностей, оно не что иное, как вера в дьявола и его при­спешников. В «Бесах», на вопрос Ставрогина, можно ли, не веря в Бога, верить в существование бесов, епископ Тихон отвечает: «Очень можно и даже очень часто так бывает».

Порабощенный своей казуистикой, Раскольников сде­лался суеверным, он стал примечать, что чья-то темная та­инственная воля завладевает им. «И во всем этом деле, — говорит Достоевский, — он всегда наклонен был видеть не­которую как бы странность, таинственность, как будто при­сутствие каких-то особых влияний и совпадений».