Свет в ночи

Достоевского — творчески показывать, что в свернутом свит­ке совести, пребывающем в глубинах человеческого духа, заранее намечается нашими помыслами, мечтами и желани­ями все, что потом случается, вернее, неизбежно происходит с нами в жизни. Одним словом, все происходящее с нами обретается в нас, и потому места для справедливого ропота на Бога и людей в свитке нашей совести не имеется.

3

Дойдя до Сенной площади, Раскольников увидел меща­нина и бабу, торговавших тут мелким товаром. Они разго­варивали с подошедшей женщиной. Это была давно знако­мая Раскольникову Лизавета, младшая сестра той самой ста­рухи процентщицы, к которой еще вчера заходил он под бла­говидным предлогом, чтобы, по возможности, заранее перед убийством высмотреть обстановку. «Когда Раскольников вдруг увидел Лизавету — пишет Достоевский — какое-то странное ощущение, похожее на глубочайшее изумление, ох­ватило его, хотя во встрече этой не было ничего изумитель­ного».

Да, если смотреть на явления глазами повседневными, однопланными, то ничего не найдешь в этом удивительного. Лизавета давала на продажу белье и платья собственного шитья мещанам, торговавшим недалеко от квартала, в ко­тором проживали и она и Раскольников. Чему же так изу­миться? Но для Достоевского мир не только трехмерен, как для художников душевно-телесного склада — Тургенева, Льва Толстого, Флобера, Мопассана, Чехова — но еще и трехпланен.

Достоевский как художник вырастает органически из жизни живой, воспринимаемой им одновременно в трех, как бы сквозных, взаимопроницаемых планах: в явном земном, в небесном ангельском и, наконец, в мытарственном инфер­нальном. Эти три плана, пребывая в непрестанном взаимо­общении, взаимовлиянии, представляют собой не умозри­тельные категории, не безответственную фантастику в сти­ле немецкого писателя Гофмана, а некий трехликий вселен­ский процесс, всеохватное, трояко отраженное, духовно-те­лесное брожение, высшую реальность, сверхъявное бытие, выразителем которого, по праву, считал себя автор «Пре­ступления и наказания». Недаром занес он в свою записную книжку: «Меня зовут психологом. Неправда! Я писатель высших реальностей».

Достоевский — пневматолог, визионер, духовидец. Он улавливал в человеческой душе сокровенные движения, ду­новения, недоступные восприятию психолога и психиатра. Раскольников при встрече с Лизаветой испытал глубочай­шее изумление, не поняв его страшного значения. Это сделал за Раскольникова Достоевский.

Лизавете исполнилось к тому времени тридцать пять лет. «Она работала на сестру день и ночь, состояла в доме вместо кухарки и прачки и, кроме того, шила на продажу, даже полы мыть нанималась и все сестре отдавала». Сло­вом, она была кротка, покорна и совершенно безответна. Именно таким смиренным существам суждено бывает от Бо­га стать прообразом Жертвы Закланной. Погруженные в свои очередные дела, мы просто не замечаем таких, нас окружаю­щих прообразов Голгофской Жертвы. Но предельное напря­жение всех нервных и душевных сил накануне всерешающего дня приоткрыло в душе Раскольникова некую дверцу, веду­щую если не к постижению, то, по крайней мере, к возмож­ности молниеносного восприятия вневременных сущностей. Всгретясь с Лизаветой, внезапно ощутил Раскольников за ее будничным, обращенным к людям и привычным для него обликом мещанки ее сияющий нуменальный лик, сотворен­ный по образу и подобию Божьему. Раскольников не мог* его не ощутить, и не только потому, что это был данный ему с 11сба последний предупреждающий знак, а еще и потому, что маши внутренние духовные и злодуховные решения опере­жают земные события и явления. Истинно реальные свер­шения происходят там, в душевной глубине; здесь же, на поверхности, лишь их отражения и подтверждения. В про­валах своей мрачной, угрюмой души Раскольников, сам того

не сознавая, уже обрекал Лизавету на смерть.

*

Кому не случалось, войдя в незнакомую ему дотоле квартиру, вдруКпочувствовать, что вот эти самые комнаты он уже видел где-то. Совсем как у Алексея Толстого:

Все это уж было когда-то,

Но только не помню когда.