Свет в ночи

Ныне от общего дела, о котором говорит Разумихин, и звания не осталось. Утвердились, до поры до времени, лишь промышленники и появившиеся нежданно-негаданно враги этих самых промышленников, проповедники иной, откро­венно кровавой «экономической правды».

По словам Разумихина, в его столь далекие от нас вре­мена, иногда еще высказывалось «желание добра, хоть и дет­ское», честность даже находилась, «несмотря на то, что тут, видимо-невидимо привалило мошенников». Какое же место занимала тогда посреди промышленных вожделений и добрых желаний теория Раскольникова, насиженная и належанная в одинокой конуре? В плане чисто умозрительном она была проявлением «русского нищеанства до Ницше», предсказан­ного Пушкиным в «Пиковой даме» и впервые давшего себя знать, по верному замечанию Владимира Соловьева, в твор­честве Лермонтова; в русле общественно-историческом эта злая теория явила собою одновременно зачатки того, что на современном языке принято называть фашизмом и боль­шевизмом, а в области религиозной оно преуготовляла путь, ведущий к абсолютному атеизму.

Злополучную идейку Раскольникова — «сильному все позволено» — беспощадно пародировал Лужин одним своим наружным видом и непрошенной проповедью экономической правды европейского образца, наскоро пересаженной на рус­скую почву. Глядя на Лужина, Раскольников, как в кривом зеркале, узнавал когда не самого себя, так свою теорию, принявшую для него неожиданно облик пошляка и мошен­ника. Метафизическая связь Раскольникова с Лужиным та же, что у Ивана Карамазова со Смердяковым. Лужин — бес из самых нечиновных — безвозвратно уходит после того, как ему на смену является к Раскольникову Свидригайлов — бес, чином повыше. Чёрт, под видом пошлого приживальщика представший перед Иваном Карамазовым, исчезает в то са­мое мгновение, когда постучавшийся в окно Алеша объяв­ляет брату, что Смердяков повесился. Но, испаряясь, исчадие ада погружает Ивана в безумие. Свидригайлов, сменивший Лужина, одним своим присутствием крепко держит Расколь­никова в состоянии злой нераскаянности. Ранним утром, по- еле летней, но бурной петербургской ночи. Свидригайлов кон­чает с собой, и в тот же день, вечером, освобожденный от наваждения Раскольников идет в полицейский участок при­знаться в своем преступлении. Но еще далеко не перемоло­тая, цепкая идейка остается при своем господине как некое его безумие, не лишенное убийственной логики.

По мнению Раскольникова, высказанному в присутствии Разумихина и Зосимова прямо Лужину в лицо, стоит только развить до конца лужинскую проповедь «экономической правды», как и выйдет, что людей можно резать. Таким об­разом, будучи весьма не глупым от природы, Раскольников, подобно дураку пушкинской эпиграммы, сам расписался в получении оплеухи и окончательно возненавидел Лужина. Осторожный, рассчетливый Лужин никогда не мог бы, хотя бы из одной трусости, кого-нибудь убить. Он даже вполне искренно не понимает, почему его экономическая правда в конечном итоге приводит к оправданию убийства. Ведь не он первый провозгласил царство всесовершенного эгоизма, а сделали это до него почтенные, всеми признанные европей­ские ученые экономисты.

Да, круговая порука всякого зла велика и обширна, и не так опасны Лужины, как страшны засевшие по ученым кабинетам теоретики. Ведь Лужин всего лишь мелкий ходок по темным делам, ничтожный винтик в инфернальной ма­шине, не им изобретенной. Однако, этот дряннейший винтик уже одним своим видом изобличает Раскольникова, вызы­вая в нем злобу, желчь и презрение. Злой фарс, разыгран­ный жизнью, не исчерпывается пародией на провалившуюся идейку, нет, Лужин интимнейшим образом успел внедриться в душу Раскольникову, явившись к нему в качестве Дунинова жениха. Воплощенная пошлость навязывалась, и не совсем бесправно, в родню к неудавшемуся Наполеону. Этого Ра­скольников перенести не мог и выгнал вон своего пробного двойника. Я говорю «пробного», потому что подлая, трусли­вая лужинская сущность связана изнутри лишь с предвари­тельной «пробой» преступления, задуманного новоявленным Наполеоном, ницшеанцем до Ницше.