Свет в ночи

После изгнания Лужина ушли, не желая раздражать больного, и Зосимов с Разумихиным. В комнате с Расколь­никовым оставалась одна Настасья, но он и ее попросил уйти. Тотчас вслед затем он встал и начал одеваться в платье, купленное для него Размухиным на толкучем рынке. «Странное дело: — замечает Достоевский, — казалось, он вдруг стал совершенно спокоен; не было ни полоумного бреда, как давеча, ни панического страха, как во всё послед­нее время. Это была первая минута какого-то странного, внезапного спокойствия. Движения его были точны и ясны, в них проглядывало твердое намерение. «Сегодня же, сегодня же/.. — бормотал он про себя».

Достоевский не говорит, откуда взялось «странное спо­койствие», но из дальнейших событий выясняется, что в эту первую минуту Раскольников внутри себя безотчетно порешил «сегодня же» пойти в полицейский участок и со­знаться во всем. И вот достаточно одного несознанного вну­треннего намерения раскрыть перед людьми свое преступле­ние, как уже Бог идет навстречу согрешившему, и взорван­ный грехом Адам начинает собирать воедино свои растерян­ные частицы. Однако вслед за первой минутой не скоро в таких случаях приходит вторая. Все тайное, поистине бы- тийственное, назревает в человеке вне его рассудка, с му­чительной постепенностью, с перерывами и остановками, как травный росток под действием возвратного холода.

Одевшись, Раскольников взглянул на деньги, лежавшие на столе, и положил их в карман. Денег было двадцать пять рублей, с медными пятаками в придачу, оставшимися от деся­ти рублей, истраченных на покупку платья. Потом он от­крыл дверь, спустился по лестнице и очутился на улице. Не то, чтобы сознательно хотел Раскольников пойти в поли­цейский участок и все рассказать. Нет, «он знал одно, что все это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не воротится, потому что не хочет так жить» (подчеркнуто Достоевским. — Г. М.). «Как кончить? чем кончить? об этом он не имел и понятия, да и думать не хотел. Он отгонял мысль: мысль терзала его. Он только чувствовал и знал, что надо, чтобы всё переменилось, так или этак, «хоть как бы то ни было», повторял он с отчаян­ною, неподвижною самоуверенностью и решимостью».

Вот именно эта внерассудочная отчаянная решимость ускоряла теперь осуществление встреч и событий, давно на­зревших в душевных глубинах Раскольникова. Все, что свер­шилось внутри, проступало теперь наружу, воплощалось в мире явлений. Его снова как будто потянуло к людям. Но не все из тех, с кем заговоривал он на улице, принимали его. Очевидно, было в нем что-то самозамкнутое, гермети­чески закрытое, недоступное общению. «Не доходя Сенной, на мостовой, перед мелочною лавкой, стоял молодой, черно­волосый шарманщик и вертел какой-то весьма чувствитель­ный романс. Он аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре девушке, лет пятнадцати...

Любите вы уличное пение? — обратился вдруг Рас­кольников к одному уже немолодому прохожему, стоявше­му рядом с ним у шарманки и имевшему вид фланера. Тот дико посмотрел и удивился. — Я люблю, — продолжал Рас­кольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холод­ный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают.

Не знаю-с... Извините... — пробормотал господин, испуганный и вопросом и странным видом Раскольникова, и перешел на другую сторону улицы».

Разгадка этого краткого, действительно, в высшей сте­пени странного разговора таится в замечании, брошенном Достоевским мимоходом: «с таким видом, будто вовсе не об уличном пении говорил». О, да, совсем не об этом давал знать Раскольников стоявшему рядом с ним незнакомцу. Он пытался, всего лишь на одну минуту, приоткрыть двер­цу, ведущую в бездну души, показать своему ближнему (не все ли равно какому — знакомому или незнакомому) на то, как все там застыло, оцепенело, стало мертвенно-зеленым, как затонувший труп. Нутро убийцы — могила убитых. Надо покаянно открыть ближним свой смертный грех, чтобы сно­ва душа зазеленела по-весеннему. Но Раскольникову далеко до этого. Он убил и тем взял на себя неискупленные грехи своих жертв. Души убитых ушли в неведомую обитель, а их грехи остались на убийце и теперь разъедали, умерщвля­ли его.