Свет в ночи

Подлинный двойник Раскольникова — Свидригайлов: он вызван из бездны своеволием идейного убийцы, он послан ему навстречу злой волей мстительной ростовщицы. Посте­пенно, по этапам, назревает в душе Раскольникова злой умысел и, наконец, осуществляется. Так же постепенно, по этапам, в прямой зависимости и от злого умысла и от его конечного осуществления, происходят жизненные встречи преступника с людьми, родственными ему по своей грехов­ной сути. Что же касается Наполеона, то, если принять его в толковании Раскольникова, вряд ли можно будет позави­довать наполеоновскому «телу из бронзы». Несчастье Рас­кольникова в том, что он не понимает, насколько строй его собственной души сложнее такого Наполеона. В действитель­ности, герой, пресекший, пусть всего лишь на время и в од­ной Франции, кровавое шествие революции, никогда не ис­ходил от предварительно им сочиненных теорий. Перед ним стояла задача совершенно реальная: надо было во что бы то ни стало пресечь или, по крайней мере, остановить на время развитие чудовищного дела, затеянного Маратами и Робеспьерами. Надо было опрокинуть ту самую мясорубку, о которой наш русский теоретический «робеспьер» — Белин­ский — вещал, потирая потные ручки: «Нет, что ни говорите, а мать пресвятая гильотина великая вещь».

Трагедия Наполеона в том, что был он личностью ро­ковой в глубочайшем значении этого слова. Он двулик. И никто не подходил так близко к разгадке Наполеона, как Тютчев.

Сын революции! Ты с матерью ужасной Отважно в бой вступил и изнемог в борьбе: Не одолел ее твой гений самовластный.' Бой невозможный, труд напрасный: Ты всю ее носил в самом себе.

Да, Наполеон — сын революции, тут вся его трагедия. А Раскольников, будучи сыном великой страны, сам добро­вольно заложил в душе своей начало революции, зачаток всех ужасов, творящихся ныне в России. И все-таки он был неизмеримо выше и сложнее надуманного им «Наполеона». Тело на Раскольникове оказалось не из бронзы: уйти от угрызений совести он не мог. В этом залог его возможного спасения. Искусственного Наполеона надумал злой бунтарь, и вышло нечто неживое, самого бунтаря создавал великий художник мышления и получился человеческий лик, наде­ленный искрой Божьей.

Тот, кто сознательно объявляет духовный бунт, дол­жен быть готов к хождению по мукам, должен предвидеть угрызения совести, его ожидающие. Раскольников, как он сам потом признается себе, заранее знал, что не выдержит. И в этом его отличие от робеспьеров, Маратов и всех наших красных кремлевских убийц. Раскольников не слился воеди­но, не отожествился окончательно с искушавшим его духом глухим и немым, тогда как они, кровавые самозванные вла­стители, ничем не отличаются от бесов, вошедших в них. Достоевский хорошо знал, что делал, когда озаглавливал свой роман, посвященный подлинным приверженцам и но­сителям духовного бунта: не «Одержимые», но «Бесы». Рас­кольников по отношению к этим бесам занимает положе­ние, какое занимал молодой бунтующий Достоевский по от­ношению к петрашевцам. «Преступление и наказание» по­вествует о страшном духовном заболевании, приведшем До­стоевского к стоянию у смертного столба и потом на ка­торгу, где долго, подобно Раскольникову, не мог он опом­ниться от наваждения и признать Христа не «симпатичной личностью», не пошлым гуманистом, а воистину Сыном Бога Живого. Но грозило Достоевскому, как и Раскольни­кову, выпадение из человеческого лика. Для гуманиста че­ловек сам себе царь, нечто уже готовое, тогда как для хри­стианина человек пневматологичен, он устремляется или вверх, к искуплению вины, к святости, к тому, чтобы стать истиным сверхчеловеком, или вниз — к утрате личности, к слиянию с безликой бесовщиной. Все это было так для Достоевского, прошедшего через каторжный опыт. Так ли все это стало для Раскольникова, мы не знаем. Во всяком случае, в эпилоге «Преступления и наказания» говорится, что именно к искуплению вины шел на каторге Раскольников. Перед творческим взором автора «Преступления и наказа­ния» вставал, как некая высшая реальность, образ кающе­гося идейного убийцы. Но немыслимо было бы поверить в возможность такого покаяния, не будь перед нами живого примера в лице самого Достоевского. Его деятельное идейное участие в заговоре петрашевцев — не безумие забав, прощае­мое Богом, а настоящий пир злоумышления. И все же свер­шилось невероятное: Достоевский исцелился от тяжкого ду­ховного заболевания и вернулся с каторги преображенным.