Свет в ночи

Создавая свою теорию, Раскольников постепенно убеж­дался в ее правильности и справедливости, утверждался в ней умом, автономным от сердца. Совершив преступление, он тотчас увидел на практике его чудовищную нелепость, но от своей идейки отказаться не мог: она вселилась в него наподобие микроскопических существ, приснившихся ему впоследствие на каторге. Как и они, была она мала до ни­чтожества, жива, злодуховна и наделена умом и волей. Сло­вом, она оказалась духом глухим и немым, свившим себе гнездо в душе Раскольникова. На поверку вышло, что, не­смотря на свое ничтожество, идейка завладела умным от природы человеком. На первый взгляд, это непонятно. Но если отказаться от романтических прикрас, от изображений демона в виде Мефистофеля, Люцифера, неописуемого кра­савца нездешней прелести и научиться судить зло по делам его, то бес предстанет в своем истинном облике, его поту­сторонняя реальность отожествится с земной реальностью зла — с низостью, смрадом, душевным уродством — с «бес­смертной пошлостью людской», отмеченной Тютчевым и выставленной напоказ Гоголем. Известно, какую власть над нами имеют эти бесы.

Достоевский только к концу своей жизни, в «Братьях Карамазовых», наглядно показал нам чёрта в подобающем ему облике пошляка и приживальщика. Но в «Преступлении и наказании» присутствие невидимого беса дает о себе знать лишь в зловещих приметах и признаках. Вспомним, хотя бы, красные отвороты на сапогах кабатчика, его лицо, похожее на смазанный маслом замок, злые, сверкнувшие из темноты, глазки ростовщицы, ее тонкую длинную шею, похожую, как у ведьмы, на куриную ногу.

Но кто из нас придает хоть какое-нибудь значение та­ким отражениям потустороннего зла? Раскольников, несмо­тря на свое суеверие, не понимал, подобно нам, их темного языка. Положение, в какое завели Раскольникова собствен­ные абстрактные измышления, получилось даже хуже, чем у Ивана Карамазова, увидевшего чёрта в полубреду, но во­очию. Иван Карамазов понял, по крайней мере, что никогда не был таким лакеем, как вызванная им из бездны злая нежить, принявшая облик пошлейшего приживальщика. По­няв это, он все же сошел с ума. Но сумасшествие стало для него залогом спасения, возвращения к жизни сердца, исцеля­ющего заболевший разум. А Раскольников остался при своих абстракциях, предрасположивших его к одержимости. Любая абстракция небытийствует, как бес, упиваясь своим ничто­жеством.

По Достоевскому, ум, оторвавшийся от сердца и возом­нивший себя самостоятельным, обречен на порочную отвле­ченность. Но и взбунтовавшийся, возгордившийся, он за­висит от сердца, оставаясь при нем уже не в качестве верного слуги, а наподобие обезьяны, паразитарного имитатора. Та­кого слугу-имитатора, в образе Смердякова, порождает себе в обличение преданный беспощадным умственным теориям Иван Карамазов. Автономный ум ожесточает человека и не­минуемо влечет его к преступлению, к убийству — в лице Раскольникова, и к самоубийству — в лице Свидригайлова. Так убийственна упразднением свободы и, следовательно жи­вой человеческой личности, неподвижная, мертвая мораль Канта — плод его отвлеченных рассуждений, и самоубийст­венно самообжествление Гегеля — роковой итог его крайних абстракций. Именно умные чаще всего склонны к отвлечен­ным выкладкам и подсчетам, иссушающим сердце.

Ныне мы, русские, прошедшие и все еще проходящие через непосредственный коллективный опыт зла, хорошо знаем, как легко порабощаются люди пустой и ничтожной идейкой, превращающей их в бесноватых, как начинают они считать себя небывало умными, непоколебимыми в истине, совсем как те, зараженные трихинами, приснившиеся Рас­кольникову. В сущности, Раскольников сам себе приснился в окончательно расколотом, раздробленном состоянии. Носи­тель духовного бунта, он и есть взорванный грехом Адам, пророческий прообраз русской революции. Подлинные, во многом уже сбывшиеся пророчества Достоевского обретают­ся в его художественных творениях, но не в «Дневнике пи­сателя», слишком часто пристрастном, не чуждым шови­низма и славянофильских верований, давно переставших прельщать кого-либо. Великий ум Достоевского проявлял себя полностью в художественном творчестве, а вне худо­жества терял свою силу и спотыкался, как длиннокрылый альбатрос, попавший на плоское место.