Свет в ночи

Если изъять отсюда некоторую экзотику в виде блинов, кулебяк и самовара, то чем это не идеал современного за­падноевропейского рантье — мещанина, произрастающего с небольшого капитальца, предусмотрительно накопленного. Лишь одни аферисты, парвеню и аривисты создают еще ил­люзию волнения, самим Небом предназначенного человеку. Но и они устремляют все свои мечты и помыслы к тому же трех- рыбному основанию мира, торопятся приобрести «обе выгоды разом», словом, стать живыми мертвецами — гражданами ци­вилизованного мира.

Живи Зосимов в начале двадцатого века, он непремен­но записался бы в кадетскую партию, конституционно-мо­нархического направления, с уклоном к республиканству. Разумихин справедливо причисляет его к «прогрессивным тупицам», единственное желание которых нейтрализовать всякую идею, всякое вольное и невольное проявление не без­ликого индивидуума, а живой человеческой личности. Зоей- мов упрекает Разумихина за знакомство с берущим взятки секретарем полицейской конторы, Заметовым. Он удивляет­ся, как можно не брезговать такими людьми. Однако Разу­михин нисколько не стыдится своей небрезгливости, потому что хочет жить и быть не только органической, живой, но еще и познающей частицей бытия. Он не боится жизненной гущи, весь целиком пребывая в ней, и ответ его Зосимову звучит изобличительно: «— Ох, уж эти брезгливые? Прин­ципы!.. И весь-то ты на принципах, как на пружинах; повер­нуться по своей воле не смеет... Тем, что оттолкнешь чело­века — не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ни­чего-то не понимаете!».

В этих словах уже не абстрактные рассуждения на со­циальные темы непрошенных устроителей всечеловеческого счастья, но подлинное христианство, проникающее во все поры существования, во все щели и закоулки. Приличных господ Достоевский не жаловал, для него «порядочный че­ловек, — говорит Ремизов, — трус и раб, а добрый, пока не попросишь денег». Обладатель картезианского рассудка не­изменно логичен, морален и собою доволен, но Достоевский опрокидывает его логику, а заодно и моральные устои, грозя показать ему внезапно сокрушительный фокус-покус, как штабс-капитан Снегирев Алеше Карамазову.

Для чего же было встречаться Раскольникову с Зосимо- вым или, вернее, из каких подспудных глубин возникла эта встреча? На точке пересечения их, по виду столь различных существований, сказался юмор самой жизни, даже, может быть, нездешний, высший юмор, в конечном итоге, живи­тельный для них обоих. Ведь успокоение когда-нибудь да понадобится бессонному, и духовная тревога, из злой и темной превратившись в покаянную, когда-нибудь да разбу­дит уснувшего, призывая его к одухотворению и подвигу... Ну, а что если никакого покаяния так никогда и не состоит­ся и все же придут Раекольниковы в гости к почивающим Зосимовым? Не осуществится ли тогда пророческий сон Раскольникова, привидившийся ему однажды на каторге? «Ему грезилось в болезни, будто всеь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопи­ческие, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми... Но никогда, никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные... Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе... Начались пожары, на­чался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только не­сколько человек, это были чистые и избранные, предназна­ченные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видел этих людей, никто не слыхал их слова и голоса» (подчеркнуто везде мною. — Г. М.).

В описании этого видения меня больше всего поражают заключительные слова. Я чую сердцем и сознаю умом, что там, в далеком моем отечестве, истерзанном небывалыми терзаниями, есть подобные подвижники, есть теперь и не­многие, услыхавшие их голоса, но только услыхавшим не­кому поведать этого, ибо живут они и при людях на без- людьи.

Мы не знаем, возможно ли преображение Раскольни­кова. Во всяком случае, творчески Достоевский нам этого не показал. Но всем, не окончательно глухим и слепым, ста­ло ясно, что моральные методы западноевропейских Зоси- мовых безнадежно провалились — ими одержимых не из­лечить.

*