Свет в ночи

Идею права, неотрывную от религии, Римская Империя завещала urbi et orbi, Риму и миру. Западноевропейские стра­ны, унаследовав эту идею от римлян, до сих пор держатся ею, хотя сильно пошатнулись за последние два столетия, после многократных попыток основаться на голом юридиз- ме, автономном от церкви. Право вне религии — бездушно. Все же, в сниженном, искаженном виде, оно отражает небес­ную справедливость. Как низко ни стояло бы право, но, вос­ставая на него, мы покушаемся на его вышние истоки. Аб­сурдное, внежизненное, непереносимое для самого Расколь­никова, положение, может улучшиться лишь в том случае, если он признает над собою людьми установленные законы, добровольно подчинится решениям человеческого суда, в свою очередь, подчиненного сознательно или бессознатель­но, вольно или невольно, Праву Божественному. Чтобы сно­ва приобщиться к жизни, убийца должен восстановить для себя первичную, им нарушенную, иерархию духовных цен­ностей, — иными словами, отказаться от разбойно себе при­своенных чужих прав и войти в свои, теперь уже тюремные, арестантские бесправные «права». Надо в жизни каждому занять свое не призрачное, а реальное место. Только с это­го начинается путь, ведущий преступника к восстановлению его духовных прав на общение с ближними.

Раскольников очнулся от беспамятства окруженным жизненною благодатью: солнечным светом и друзьями, го­товыми ему служить и за ним ухаживать. Но все в нем пре­вратилось в сплошную язву. Малейшее постороннее прико­сновение, легчайшее дыхание жизни вызывали в душе его боль, отчаяние, отвращение и ненависть. Совершенная от­чужденность от всех порождала зачатки мании преследова­ния, ему казалось временами, что люди, общаясь с ним, лишь играют роль внимательных и добрых, на самом же деле поджидают удобной минуты, чтобы уличить его в пре­ступлении.

Живой человек несет в себе свой новый неповторимый мир, но у преступника, самоуправно пролившего кровь, нет своего мира, нет личности, и серые острожные халаты, на всех арестантах одинаковые, лишь отражают собою безличие преступных душ. Убийца как бы лишается внутреннего «я»; убивая другого, он сам себя превращает в некое подобие о- безь-я-ны: становится существом без «я». Глубинное значе­ние слов вернее отражает истину, чем самое точное научное изыскание. И, быть может, вопреки всем научным теориям, не человек произошел от обезьяны, но тяжко согрешившие и злостно в своем грехе утвердившиеся, падшие люди об­ратились некогда в обезьян. Такая догадка не была бы чужда Достоевскому. В «Бесах» его герой, Кириллов, съеденный идеей, демоном искусителем ему подсказанной, кончает жизнь самоубийством с единственной целью победить в се­бе страх перед смертью и тем обрести для себя новый выс­ший вид существования, стать сверхчеловеком — человекобо- гом, чем-то вроде античного бога, однажды приснившегося Ницше. Но восстание на Бога, но такое покушение на Бого­человека оборачивает Кириллова за минуту до самоубийства в ревущее, кусающееся звероподобное существо. Предполо­жение бегло высказанное собеседником Кириллова, оказы- ватся верным: человек на путях духовного бунта преобра­жается не в человека-бога, а в гориллу.

Очнувшись, Раскольников сразу же попал в кругово­рот нарастающих, нагромождающихся друг на друга собы­тий. Не размеренный ход, но стремительный бег, прерывае­мый внезапными перебоями, столкновениями, взрывами, — вот жизнь, по Достоевскому, не только его собственная, пре­исполненная тревог и превратностей, но всякая жизнь.

Достоевский мог бы и тут повторить от себя утвержде­ние своего предшественника — Баратынского:

Нам, из ничтожества вызванным творчества словом тревожным Жизнь для волненья дана, жизнь и волненье — одно.

Мира невежда, младенец, как будто закон его чуя, Первым стенаньем качать нудит свою колыбель.

Жизнь в движении, в кружении. И, очевидно, желая особо отметить это, Баратынский заменяет первый из приведен­ных мною стихов другим:

Нам, изволеньем Небес, брошенным в мир коловратный...