Свет в ночи

Покой обманчив, призрачен, он всего лишь иллюзорное затишье перед новыми треволнениями, грозящими ежесе­кундно перейти в катастрофу. До такого понимания самой сущности бытия и Баратынский и Достоевский дошли не пу­тем теоретических отвлеченных рассуждений, но опытно, встречаясь лицом к лицу со всеми ветрами и непогодами. Хождение, вернее же кружение по мукам поджидает каждо­го из нас. Нельзя повернуться, нельзя ни к чему прикоснуть­ся, не опасаясь привести в движение какие-то неизведанные энергии, не вызвать над собою, вблизи и вдали от себя без­остановочного перемещения монад. Стоит шевельнуть паль­цем, как немедленно столкнутся между собою бесчисленные невидимые частицы бытия, вовлекая в круговорот все новые и новые монады. И потому решиться творить — значит во­рваться в неведомое, навлечь на себя и других почти навер­ное губительные силы.

Музы, Камены, богини пения обольстительны, «но их чарующий наход» — «сладкий трепет вдохновенья» служит «предтечей жизненных невзгод». Творчество ведет к трево­гам, понуждает к действию «вражду фортуны», пробужда­ет дотоле спавшую в Перунах судьбу, древний рок, которо­му мы все подвержены вследствие первородного греха и на­шей общей, все возростающей греховности. Однако творче­ство и есть истинная жизнь, вне его она переходит в прозя­бание. Творить, в какой бы то ни было области, — это жить, по завету Ницше, — опасно. Надо не только безбоязненно действовать, но, — что еще неизмеримо труднее, — бесстраш­но мыслить. Подлинный художник мышления и воин, бес­трепетно глядящий смерти в глаза, равны по героизму. Ведь мыслить — значит умирать. Доводя мысль до ее завершения, человек переходит за пределы возможного, переступает за грани земные, ему предназначенные. Мышление, по сущест­ву своему, беспредельно. Но все беспредельное становится запредельным; оттого, между прочим, для Баратынского, в острых лучах поэзии и мысли, «бледнеет жизнь земная». Мы рождены, чтобы жить опасно и все вокруг себя заострять, проявляя и любовь и ненависть. Лучше ненавидеть кого-ни­будь и что-нибудь, чем оставаться ко всему равнодушным. К ничтожеству приводит не горячая любовь и не холодная ненависть, но тепловатое безразличие, боязнь не быть, как все, не походить на приличного во всех отношениях между­народного буржуа, существующего богатым запасом про­писных истин и готовых правил. Здесь мы снова прибли­жаемся в творчестве Достоевского к головокружительной пропасти, называемой соблазнительным словом свобода. Однако, редко кто отваживается на деле испытать ее соблазн. Я уже говорил, что, согласно Достоевскому, люди страшат­ся свободы и заранее готовы бессознательно, инстинктивно связать себя путами мертвой морали, спрятаться за веками накопленную предками пошлую житейскую мудрость, ру­ководствоваться чужим обезличенным рассудком, лишь бы сложить с себя ответственность, лишь бы не мыслить само­стоятельно. Лицемерно восхваляя свободу, мы предпочита­ем ей рабство, духовному бодрствованию — душевную спяч­ку. Именно над этой спячкой, над снулыми людьми так же­стоко издевался Гоголь, высмеивая наши чрезмерно частые «заезды к Сонникову и Храповицкому, мертвецкий сон на боку, на спине и во всех иных положениях, с захрапами, носовыми свистами и прочими принадлежностями». Спящие равны друг другу, спать непробудно — единственное средст­во отделаться от собственной личности, от груза неудобо- носимого. Но не грозит ли спящему внезапное пробужде­ние, нежданный переход от мертвенного сна к крушению? Жизнь — в неустанном стремлении, и нарушающий ее все­ленскую волю должен тяжко за это расплачиваться.

Высмеивания Гоголя почитал Достоевский кощунствен­ными и, силясь заблаговременно пробудить спящих, был го­тов, вслед за Баратынским, видеть благодать в страстях, пло- дотворящих людские сердца, «как пажити Эол бурнопогод- ный». В преступных дерзаниях усматривал Достоевский же­лание человека очнуться от еще более греховного сна. От­сюда и возникало в Достоевском как бы пристрастие к пре­ступным, к падшим. И он творчески показал нам духовный аристократизм убийцы, христианское смирение пропойного пьяницы и пламенную веру в Бога, в Его милосердие, блуд­ницы, отвергаемой «порядочными господами».