Свет в ночи

Теперь не Раскольников шел к жизни, в жажде своеволь­но овладеть ею, но сама жизнь негаданно и непрошенно шла к нему, напирая со всех сторон. Он хотел быть один, уйти куда-нибудь от людей, уйти неведомо куда, потому что не оставалось у него никакого прибежища, кроме собственной опустошенной души, уходить же в нее, погружаться в себя, значило падать в пустоту. Убивающий себе подобных, свое­вольно умножающий смерть, казним призраками небытия. Ему нет места ни в жизни, ни в смерти, он превращен в ходячий, лежачий, сидячий, ни живой ни мертвый аб­сурд. А жизнь кругом растет, развивается, чередует события и — что всего мучительнее для убийцы — предлагает ему по-прежнему свои дары: любовь и внимание родных и друзей, солнечный свет и хлеб насущный, все то, чем не должен, не может он пользоваться, не сознавая себя ежеминутно грабителем и вором незаслуженных благ. Таким образом, тот, кто убил и украл, продолжает уже безостано­вочно духовно, — а это всего страшнее, — грабить и воро­вать. Остановить такое метафизическое разрастание греха может только чистосердечное раскаяние преступника. Близ­кие люди безотчетно чувствуют отчужденность убийцы от всего и всех, и, общаясь с ним, испытывают невольный страх. Родная мать Раскольникова боится его. И он видит это. Ко­гда Пульхерия Александровна, Дуня и Разумихин навестили его: «А ведь точно они боятся меня», — думал сам про себя Раскольников...

... Да что вы, боитесь, что ль, меня все? — сказал он с искривившеюся улыбкой.

Это, действительно, правда, — сказала Дуня, прямо и строго смотря на брата, — Маменька, входя на лестницу, да­же крестилась от страху.

Лицо его перекосилось как бы от судороги».

Эта как бы судорога, пробежавшая по лицу преступни­ка, выдает присутствие в нем того, кто боится крестного знамени. А сам одержимый бесом на минуту приходит в се­бя и хочет утешить мать. — «Полноте, маменька, — со сму­щением пробормотал он, не глядя на нее и сжав ее руку, — успеем наговориться!» Но вот, «Сказав это, он вдруг смутил­ся и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг ста­ло совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить (подчеркнуто Достоевским. — Г. М.). Впечатление этой мучительной мысли было так силь­но, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с ме­ста и, не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты».

Куда же хотел он уйти? Уж не в собственную ли грехов­ную пустоту? Но жизнь, великодушная и суровая, не хочет отпустить его и в лице Разумихина берет за руку и возвра­щает обратно. Надо существовать, а существование невыно­симо. Однако, так ли это? Действительно ли хотел бы Раскольников уйти в небытие? Да и правда ли, что человек, даже твердо решивший покончить с собою, ищет абсолютно­го ничтожества? Нельзя искать и желать того, что немысли­мо, непредставимо, невообразимо. Не только Раскольников, но и любой самоубийца добивается не уничтожения, а ко­ренного изменения в своем существовании, хотя бы загроб­ном, добытом нагло, насильственно. По мысли большого русского мыслителя, отрицать Бога невозможно. Мнящий себя атеистом, отрицает, сам того не понимая, не Бога, но всего лишь Его искажения, ложные и ошибочные человече­ские представления о Нем. Атеист своими отрицаниями спо­собствует выяснению Божественной правды и становлению Бога на земле. Богоборцы должны были бы учитывать это. Нельзя отрицать и того, что исходит от Бога и, прежде все­го, невозможно отказаться от бытия, всем нам дарованно­го Небом. Желать уничтожения — призрачно. Ведь это жела­ние исходит от живого человека, от его живой воли, оно входит — пусть отрицательно — в существование. Где же, в таком случае, небытие и как, выражаясь по-детски, но верно, найти, ну, хотя бы, полфунта того, чего на свете не бывает? Можно жить положительной или отрицательной жизнью, но и то и другое — жизнь.

Мука Раскольникова в том, что он всем нутром, всей натурою, чувствует, что он не имеет права принимать ни от кого и ни от чего жизненных даров; не имеет права общения ни с кем и, в особенности, с родными и друзьями. Тут, во всем своем грозном величии, встает идея Права, единому Богу присущего и от Него исходящего. Поистине гениально краткостью, простотой и ясностью определение Баратын­ского: «Велик Господь! Он милосерд, но прав». И уже по одному тому близок Достоевский к Баратынскому, по одному тому он его духовный сын, что весь вырастает из этих вы­страданных слов великого поэта.