Свет в ночи

Жизнь вырастает из противоречий в духе и питается па­радоксами. Для автора «Преступления и наказания» тот еще не начинал мыслить, кто не понял этого. В напряженном и зорком внимании к преступно дерзающим и падшим, в жела­нии их оправдать, Достоевский у нас не одинок. И тут Бара­тынский его прямой предшественник. Тягу Баратынского к оправданию людей, нарушающих в поисках истины обще­принятые устой нравственности, первым отметил Брюсов. «Характерно, —- говорит он, — что герои Баратынского поч­ти исключительно люди падшие. Найти искру живой души в падших, показать, что они способны на благородные чув­ства, такова задача, которую ставил себе Баратынский». И разве не крайне важно установить в творчестве великих ху­дожников преемственность идей и настойчивую повторяе­мость тем? В особенности важно обнаруживать бессознатель­ную, вполне органическую преемственность, проникая тем самым не только в замыслы художников, но и в тайники на­ции, духовными частицами которой они состоят. Наблю­дать за переходом художественных идей от одного россий­ского творца к другому и улавливать то, что из этого рож­дается, образовывается, значит приближаться к разгадке все­го тайно теперь назревающего в нашем отечестве, решаю­щем в своих духовных недрах судьбы мира на много столетий вперед. Сытые земными благами обитатели Западной Евро­пы не хотят, да и не могут этого понять. Справедливо заме­тил Тютчев, что даже самые умные из них, как только дело касается России, ничего, кроме глупостей, не говорят и не делают. Ныне пресыщенность всевозможными богатствами привела западных людей к душевному омертвению, и все со­временные виды спорта — жалкая и смешная попытка вы­дать непробудно уснувших за бодрствующих.

Пресыщения и спячки пуще всего страшился Достоев­ский, он знал, что вслед за ними приходит гибель. Вот поче­му предпочитал он преступного, зато бессонного Расколь­никова порядочному, но сонному Зосимову. В ходе нараста­ющих событий они встречаются друг с другом в силу жиз­ненной противопоставленности: Раскольникову предстоит спасительная каторга, доктору Зосимову — гибельная пери­на, пуховая постель, с которой, рано или поздно, он переста­нет вставать по ночам к больным.

В неосознанной жажде успокоения, вздыбленная, взви­хренная душа Раскольникова волила встретиться с погружен­ной в сон душой Зосимова, так же неосознанно искавшей во сне этой встречи. При всем видимом различии есть между ними внутреннее сходство: преступное действие сходится с не менее преступным душевным бездействием; нельзя во имя греха двигаться или пребывать в неподвижности.

Разумихин по существу определяет Зосимова, обраща­ясь прямо к нему: «Ты нервная, слабая дрянь, ты блажной, ты зажирел и ни в чем себе отказать не можешь, — а это уж я называю грязью, потому что прямо доводит до грязи... На перине спит (доктор-то.'), а по ночам встает для больного.' Года через три ты уже не будешь вставать для больного...»

Здесь невольно возникает ставшее для нас навязчивым сопоставление современного Востока с современным Запа­дом, когда обосновавшиеся в России Расколыниковы воз­желали встретиться с проживающими за границей Зосимо- выми. Успеют ли российские Раскольниковы ко дню этой, теперь неминуемой, встречи покаяться, преобразиться и про­будить неправедным сном уснувших Зосимовых? Неведомо! Но одно несомненно: скорее придет покаяние к Раскольни­кову, чем сам собою проснется Зосимов. Покаявшемуся из­вергу дано возвращать умирающих к жизни, но для излече­ния одержимых у доктора Зосимова ничего, кроме химии в голове и порошков в кармане, не имеется.

Усыпительная сфера (некоего рода зосимовщина — сим­вол нынешней Европы) находилась совсем близко от Рас­кольникова в лице его, по определению Разумихина, <<пре- авенантненькой» квартирной хозяйки с ее безмятежным при­станищем. Но человеку, одержимому злой идеей, требующей своего осуществления, нет дела до таких сфер. Они притя­гивают к себе засыпающих — и Разумихин понимает это. От­того не только ради иронии советует он Зосимову заблаго­временно причалить к замачивому приюту, к умиротвори­тельной хозяюшке: — «Эх, не могу я тебе разъяснить никак! Видишь: вы оба совершенно друг к другу подходите! Я и прежде о тебе думал... Ведь ты кончишь же этим! Так не все ли тебе равно — раньше иль позже? Тут, брат, этакое перин­ное начало лежит, — эх! да и не одно перинное! Тут втяги­вает; тут конец свету, якорь, тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание мира, эссенция блинов, жирных ку­лебяк, вечернего самовара, тихих воздыханий и теплых ка­цавеек, натопленных лежанок, — ну, вот точно ты умер, а в то же время и жив, обе выгоды разом!» (подчеркнуто мною. — Г. М.).