Свет в ночи

Все же, хотя и поздно, пришлось Раскольникову искать опо­ры у простоты и прямодушия. Однако, укрывая от людей свое злодеяние, он не мог ни на кого духовно опереться, по­тому что как деньги и вещи, так и чужую доброту и вни­манье воровать нельзя. Зато любовь и добрая сила сами при­ходят на помощь падшему, они слепо и властно ищут себе применения в жизни. Таков Божественный закон, ниспослан­ный на землю. Разумихин заметил, что приятель его болен, и когда тот ушел от него, пустился тотчас разыскивать этого «странного сумасброда», навел справку в адресном столе и теперь ухаживал за больным. Загнанное, придавленное пре­ступлением сердце Раскольникова, погруженного в бред, стремилось к Разумихину, но утвердившееся во зле созна­ние убийцы отказывалось признать благодетеля. А сердце тосковало и плакало. Раскольников хотел обмануть, опутать его злыми теориями, но оно по-прежнему своим неодолимым светом отгоняло от себя надвигавшийся мрак и оставалось непричастным к темным умыслам. И когда было бы дано Раскольникову, покаявшись, постичь собственное душевное состояние, для него прозвучали бы откровением жалобные слова поэта: «Я сердце свое захотел обмануть, а сердце меня обмануло». Сердце первородно в нас и старше нашего созна­ния, в конечном же итоге, оно разоблачает любые хитроспле­тения ума, только для этого ему надобен длительный срок. Подобно Богу, сердце правду видит, да не скоро скажет, до­бывая истину не пустыми абстрактными рассуждениями, не мертвой готовой моралью, но непосредственным жизненным опытом.

Лежа в бреду, Раскольников чувствовал присутствие На­стасьи и даже узнавал ее, чувствовал, не узнавая, и Разуми­хина. «Но об тол!, — об том он совершенно забыл; зато еже­минутно помнил, что об чем-то забыл, чего нельзя забы­вать, — терзался, мучился припоминая, стонал, впадал в бе­шенство или в ужасный, невыносимый страх».

То единственное, страшное то проникало в недосягае­мую рассудком глубину его существа, перемалывало, пере­рабатывало его на неведомый нечеловеческий лад. Убивший физически кого-либо, покушается духовно на самого себя. И вот теперь ужасное то подвергало бредящего Раскольни­кова репетиции инфернального перерождения, кощунствен­ного «крещения» во вторую, окончательную смерть.

Замечательнее всего, что и впоследствии, уже в трезвом состоянии ума, Раскольников как бы не помнил о Лизавете; свою кровавую расправу с ростовщицей припоминал посто­янно, а о Лизавете забывал. Почему? Основная причина та­кого кажущегося забвек»ия кроется в провиденциальной встрече Раскольникова с Соней Мармеладовой, в его обще­нии с нею и в ее миссии по отношению к нему. Соня — кре­стовая сестра Лизаветы, избранная в посредницы смиренной жертвой. Соня — живой проводник на земле благотворных лучей всепрощения, исходящих от безвинно казненной к па­лачу. Соня заслоняет собой от преступника его ужасающее преступление, память о котором испепелила бы Раскольни­кова до времени. Небесная правда, осуждающая или благо­словляющая нас, равно дается нам по каплям. Так посте­пенно преображает она сосуд скудельный, предохраняя его от внезапного разрушения, от нежданных и губительных вспышек нездешнего пламени. Земное существование убитой Лизаветы продолжается для Раскольникова в образе Сони. Признавшись Соне в своем преступлении, он может, пусть намного позднее, покаяться в нем и тем восстановить в себе уже просветленную память о Лизавете. Человеческая память чудодейственна, она увековечивает умерших.

Соня по отношению к Раскольникову есть инобытие, живой символ разбойно умерщвленной Лизаветы. В своем месте я надеюсь показать это с неопровержимой ясностью, пока же приведу только позитивному уму непонятные, странные слова, с которыми обратился Раскольников к Соне, обещая сказать ей, кто убил Лизавету.

«— Да разве вы знаете, кто убил? — спросила она, леде­нея от ужаса и дико смотря на него.

— Знаю и скажу... Я тебя давно выбрал, чтоб это ска­зать тебе, еще тогда, когда отец про тебя говорил, и когда Лизавета была жива, я это подумал».

Что значат такие слова? Как мог он знать, что убьет Лизавету, по внешнему ходу событий лишь случайно поя- вернувшуюся под лезвие топора? Но ведь охватило Расколь­никова, при встрече с Лизаветой на Сенной площади, глубо­чайшее изумление, хотя, по видимости, ничего необычайно­го не было в этой встрече. Ведь открылся же ему тогда на мгновение нуменальный лик его будущей жертвы.

Я неоднократно упоминал о том, что для Достоевского подлинно реальное совершается внутри нас и лишь потом, часто через годы, проектируется в мире явлений. Все проис­ходящее в душевной глубине ведомо нашему внутреннему «я», но смутно доходит до наших внешних чувств и созна­ния, пока не осуществится вовне.