Свет в твоем окне

Конференц-зал одного бывшего Всесоюзного научно-исследовательского института сдавался в аренду. Из него были вынесены все стулья, у стен поставлены импровизированные станки. Бдительный вахтер у входа в НИИ пропускал артистов небольшой труппы классического танца строго по списку. Он явно не одобрял решения дирекции сдать зал такой несолидной организации.

— Шум, гам, топот, девицы полуголые — противно смотреть! — ворчал недовольный сторож.

Поэтому каждый раз, сердито сопя, вахтер медленно сверял фамилию, стоящую не предъявляемом документе, с фамилией из списка. Аня всегда бурно реагировала на вредного старика, но сегодня он показался ей вдруг чудаковатым и милым. В тесной раздевалке, как и следовало ожидать, вяло копались около десятка человек. Травили анекдоты, плели небылицы, красили глаза, на скорую руку подштопывали туфли. Суббота — смерть как не хочется ехать на утренний класс. Дома ждут мужья, свободные от школы дети, стирка, уборки, невыясненные отношения и прочие домашние хлопоты.

— Встали, встали, где вы там, честной народ! — закричал Гера, репетитор.

Это вошло в привычку — ко всем он обращался «честной народ», к женщинам — «мать», а к мужчинам — «отец родной». Гера был незлобив, всегда в хорошем расположении духа и вечном состоянии должника — в труппе не было человека, у которого Гера не стрельнул хотя бы раз в жизни десятку. Со стоном небольшая горстка пришедших на класс энтузиастов выстроилась у станка. Сегодня Ане виделось все совсем иначе — как будто ее глазами за происходящим следил чужой человек. Она оглядела ребят — недаром вахтер не верит, что это артисты. Смех! Один в спортивных штанах и ветхой футболке — сувенир, привезенный с гастролей сто лет назад. Гера ходит в шароварах шестидесятого года выпуска с дырой на колене. Девчонки — кто во что горазд: леггинсы, шерстянки, у кого-то поясница замотана шарфом, на ком-то свитера и трико. И у всех, абсолютно у всех, грязно-черные, затертые до дыр туфли. Сразу и не объяснишь, что так удобнее заниматься, что свитера и рейтузы отлетят в сторону сразу после первых упражнений, как только разогреются мышцы, и что старенькие, штопаные туфли — самые любимые и удобные для ежедневных занятий. Аня машинально повторяла заученные комбинации экзерсиса, приседала, поднималась, наклонялась. Мысли текли сами по себе, отгонять их не хотелось.

— Ракитина! — закричал Гера. — Ты что, озверела?

Аня очнулась.

Гера смотрел на нее с выражением бесконечного ужаса.

— А что? — рискнула спросить она.

— Мы давно здесь уже жете делаем, а ты спишь! Проснись и пой!

Тандю, жете, релеве лянт, фраппе, сутеню — эти нерусские слова вросли в ее мозг, как ноготь врастает в палец. Иногда Ане кажется, что это — единственное, что она знает, чему ее однажды научили в жизни. Исчезни они — исчезнет Аня, все эти люди, стоящие у палки, и целая армия балетных, мелькнувших однажды на миг и канувших в Лету.

Аня Ракитина всю жизнь считалась способной. Когда маленькую, тоненькую как былиночка Нюту привели на экзамен в балетное училище, она втайне надеялась, что ее не примут. Потому что Аня мечтала стать летчицей. Но родители, истерично помешанные на балете, готовили дочь в балерины — они таскали ее на все балетные спектакли, отыскивали древних старух — преподавателей классики и мечтали о Нюте, одетой в белую пачку Одетты. Родительская мечта сбылась — Ане приходилось танцевать отдельные вариации из «Лебединого». В клубах, Домах культуры, на шефских концертах, до тошноты, до ненависти к непревзойденному шедевру классики. Озлобленную на весь мир, затурканную, как котенка, на одном из таких мероприятий ее обнаружил Кирилл и взял к себе в труппу. Выпущенный из училища на четыре года раньше ее, Кирилл имел достаточный опыт работы на сцене, закончил ГИТИС, создал свою труппу, ставил танцевальные композиции для самодеятельных коллективов и балеты для городских Домов культуры. Он был уверен в себе, красив настоящей, мужественной красотой. Чувство благодарности сменилось в Ане обожанием к покровителю, а потом, неожиданно, любовью. Конечно, Кирилл замечал это — и в старании Анны как можно чаще попадаться ему на глаза, и в ее прилежании на занятиях, и в постоянных намеках, взглядах и жестах. Но самое главное, об этом кричали на весь мир ее глаза — большие, широко открытые, опушенные длинными ресницами. Все в труппе догадывались о происходящем. Поэтому на Ракитину Аню постоянно были направлены десятки глаз, десятки ушей прислушивались к обрывкам фраз и недомолвкам. А уж десятки языков без устали распространяли разные версии. Аня не особенно тяготилась своим положением — она привыкла к такой обстановке еще в школе. Больше беспокоило ее то, что Кирилл не спешил замечать ее. Ни как балерину, ни как женщину.

— Ракитина, мать моя, приди в себя! Бедро подтяни! Локти висят, соберись. Это тебе фуэте, а не детский сад с барабаном! — Голос Геры беспощадно разорвал пелену воспоминаний.

— Еще раз, и делает одна Ракитина. — Гера всерьез обеспокоился Аниным состоянием. — Плохо, Аня, очень плохо. Ты вчера алкоголь употребляла?