Свет всему свету

Наконец и сигнал. Максим первым спустился к реке.

Нехотя ступив в ледяную воду, кони шаг за шагом забирались все глубже и глубже. Бойцы, еле удерживаясь в седлах, изо всех сил упирались в луку коленями. Дозорный забрал слишком в сторону и, попав на глубину, юркнул в воду. Храпя и отфыркиваясь, его гнедой поплыл и скрылся в снежной мгле. У Максима защемило сердце. Он любил людей, и они ему платили тем же. Его ценили за веселый нрав, за лихую смелость, прозвали «морской пехотой».

На середине реки Максима догнал Жаров, и они поехали рядом. Неподалеку от вражеского берега оба увидели необычную картину. Серый конь недвижно стоял по брюхо в воде, на нем через седло перекинута шинель с плащ-палаткой, гимнастерка с ватником. Полуголый солдат шарит руками по дну.

— Да то ж Зубец! — узнал Якорев.

— Ты чего рыбачишь, сокол? — окликнул разведчика Жаров.

— Автомат сорвался, товарищ майор. Сколько бьюсь из-за него, аж закоченел весь. Да вроде нащупал. Вот он, — обрадовался разведчик и, поймав стремя, ловко вскарабкался на лошадь.

На румынском берегу Семен быстро переоделся в сухой ватник и шаровары.

— Как же ты оплошал, Зубец?

— Да серый мой споткнулся, товарищ майор, в яму угодил.

На берег выбиралась первая рота.

— Таня, — остановил Жаров ротную санповозку, — дай-ка разведчику грамм сто спирту, чтоб не замерз.

Не зная в чем дело, девушка нехотя достала фляжку и, хмурясь, протянула Зубцу. Но, разглядев посиневшее, искаженное судорогой лицо разведчика, сразу смягчилась и даже улыбнулась.

— В рот не беру, а не откажусь: затрясло с ознобу.

Санинструктора Таню Якорев знал, но на повозке он заметил и вторую девушку, лицо которой ему показалось знакомым. Где он видел ее? Но вспомнить не мог.

— А что за девушка с Таней? — спросил Максим у Зубца, когда они обогнали санповозку.

— Вера Высоцкая, радистка. Ай приглянулась?

— Красивая и, видать, огонь.

— Огонь да не тронь, — сострил Зубец.

— А ты что, обжегся?

— Не, я строгий, — отмахнулся разведчик. — Да и соперников тут — горло перегрызут...

— Ну, понес... — И Максим пришпорил гнедого.

Зубец зарысил следом.

Обгоняя батальонную колонну, Костров увидел застрявшую повозку с боеприпасами. Рассыпалось колесо. Комбат начал отчитывать виновников. Он еще не решил, что делать, а тут, как нарочно, подоспел Жаров. Придержал разгоряченную лошадь.

— Что случилось, Костров? Ах, колесо... Сейчас подойдут повозки Черезова. У него на каждой по запасному колесу. Скажите, пусть даст! — И, пришпорив лошадь, заспешил в голову колонны.

«Нелегкая его принесла! — подумал про себя комбат. — Теперь за каждую мелочь пилить будет».

Молчать, выжидать, осторожничать Костров не умел. Любил все ловкое, смелое, не терпел медлительности. Умел дерзать, действуя расчетливо и обдуманно, но и мог очертя голову ввязаться в борьбу, когда лучше бы выждать и точнее рассчитать силы. Чаще ему везло. Удачи легко принимались за успех, кружили голову. Он и людей подбирал по своему характеру. Особенно ценил в них отвагу, любил отчаянных. Но больше всего был занят собой. Ему всегда не хватало критического чутья. За всяким успехом, за любой удачей он прежде всего видел самого себя. Вкусно поесть, а порой и выпить, приударить за хорошенькой женщиной ему казалось естественным и необходимым. Он был полон буйными силами, энергией. Жить, чтобы жизнь лилась через край! Он был уверен в себе, и ему казалось, заставить поверить в себя других — самое простое в мире. Костров был уверен, придет срок, и он возглавит полк. А назначили другого...

Противника на правом берегу не было, он поспешно бежал в горы. Вчера Костров выбросил сюда роту — прикрыть переправу.

Румынское местечко словно вымерло. Запуганные немцами жители не выходят на улицу. Приземистые домики, маленькие окна в фигурных наличниках. У невысокой арки через дорогу Костров нагнал Березина, остановился. Взвод за взводом шли по дороге.

На улице показался пожилой человек и, ковыляя на деревяшке, несмело направился к арке.

— Буна дзива![2] — поклонился он в пояс.

— Солдат, что ли? — спросил инвалида Костров.

— Фрунташ, фрунташ[3], — охотно ответил тот, сгибая спину.

— Да не гнись ты! — рассердился комбат. — Штиць русеште?[4]

— Шти, шти[5], плен был, знаю, — оживился румын. — Буна[6] революция, буна русский народ!

Старый солдат выпрямился и будто стал выше ростом, в глазах его мелькнул задорный огонек.

— Да я не здешний, с Молдовы буду, — пояснил он, отвечая на их вопросы: — Бошам хлеб возил, а каруца[7] поломалась.

На щитке арки, под которой проходили подразделения, виднелась поблекшая надпись: «Траяска Романиа маре!»[8]

— Выходит, и за это воевал? — указал Березин на надпись.

— Ну, ну[9], — отрицательно замотал фрунташ головой, похлопывая рукой по деревяшке: — Да будь и нога, не захотел бы: у боярской Румынии — свои хозяева. А нам — одно горе...

5