Свет женщины

– Точно. Когда Мату-Гросу издох в его гримерке, он позвал меня, и я очень забеспокоился: нельзя же, чтобы он перестал выступать, его номер – шедевр дрессировки, публике никогда не надоедает. Так вот, я очень беспокоился и спросил: «Как вы себя чувствуете, señor?» Ему нравится, когда его называют señor, на испанский манер, хотя сам он итальянец из Триеста. «Ничего, Свен, этот пес был очень нервный… Нужно будет сегодня ночью еще порепетировать, а то ритм куда-то пропал». Он заказал шампанского, потом вернулся в гостиницу, забрав с собой Джексона, шимпанзе, и Дору, розового пуделя. Этот человек не может обходиться без компании. Он еще привел какую-то особу с улицы, с которой у него установились мимолетные приятельские отношения. Ему нравятся уличные девки, «потому что к ним не успеваешь привязаться», как он мне объяснил. Надо вам сказать, он очень любил одну женщину, она ушла от него, а это, как я заметил, не проходит бесследно…

– Точно.

– Мне пришлось выложить двести франков на лапу охраннику, чтобы он позволил им подняться в номер. Знаете, шимпанзе, розовый пудель, проститутка – такие гости вызывают подозрения порнографического толка. Я зашел к нему утром помочь уложить чемоданы, сегодня днем у нас самолет. Теперь жду: пусть поспит немного, он заслужил. Самый замечательный номер в мире, вне всякого сомнения. В этом жанре никто не сделал ничего лучше. Нет, месье, никто.

Он замолчал, выжидая, как будто давал мне время перетряхнуть мой жизненный багаж в поисках нужной реплики.

– Я не слишком в этом разбираюсь, – извинился я.

– Возможно, вы скажете, что посвятить всю свою жизнь какому-то легкомысленному номеру… но именно поэтому, месье, именно поэтому! Кто скажет лучше?

– Думаю, вам стоит вернуться в Уппсалу и дописать свою диссертацию, Сванссон. Извините, меня ждут. Я только хотел забрать сумку, вот и все.

Он устало улыбнулся:

– Понятно. Вы, естественно, предпочитаете Шекспира. Но Шекспир в своих произведениях, месье, слишком уважительно судит о жизни и смерти, тогда как сеньор Гальба их в грош не ставит.

– Я не собираюсь обсуждать шедевры, Сванссон. А теперь…

– Хорошо, идемте.

Мы постучали в дверь пятьдесят седьмого, но никто не ответил. Тогда мы отправились искать горничную, но та не захотела нас впускать. Надо было прежде позвонить консьержу. Получив разрешение вышестоящей инстанции, горничная открыла нам дверь.

Шторы были опущены, горел свет. Сеньор Гальба сидел в кресле возле камина. Шимпанзе устроился на коленях у хозяина и искал блох у него в волосах. Розовый пудель лежал у кресла и, увидев Сванссона, завилял хвостом.

Сеньор Гальба был в пижаме. Глаза широко открыты, лицо осунулось, отчего нос с мощными ноздрями казался еще больше, как будто он устремился навстречу врагу. Сеньор Гальба был мертв.

Шимпанзе посмотрел на нас, чмокнул своего хозяина и погладил его по щеке.

Горничная что-то выкрикнула по-португальски и кинулась жаловаться в дирекцию, что в пятьдесят седьмой привели животных.

Тут Сванссон допустил ошибку.

– Джексон! – крикнул он. Не знаю, то ли шимпанзе потерял голову, то ли, напротив, своим поведением доказал замечательное присутствие духа, но он отреагировал на свое имя рефлексом настоящего профессионала. Издав пронзительно-испуганный крик, он бросился к проигрывателю, стоявшему на столике, и сделал точно такое же движение, которое мне довелось видеть на сцене: завел пластинку. Пасодобль El Fuego de Andalusía зазвучал во всем своем великолепии, и то, что воспоследовало, несомненно, делало честь искусству дрессировки, пределы которого определялись лишь застывшим стеклянным взглядом сеньора Гальбы.

В мгновение ока шимпанзе и розовый пудель уже стояли в обнимку посреди комнаты и танцевали пасодобль, бросая на нас испуганные взгляды, будто понимая, что речь идет о жизни и смерти.

– Вот дерьмо! – в сердцах воскликнул Сванссон.

Я решительно направился к дивану, взял свою сумку и вышел в коридор. Перед тем как спастись бегством (что почему-то всегда кажется возможным), я в последний раз взглянул на своего друга из Лас-Вегаса: трогательная картина – последняя честь, которую шимпанзе и пудель отдавали таким образом труду всей его жизни. В общем, последнее слово осталось за сеньором Гальбой.