Светят окна в ночи

У Шафката был ужасный недостаток, который портил ему всю жизнь. И хотя она только еще началась, недостаток оказался таким, что никаких перспектив на лучшее в будущем у него не имелось. В детстве, когда все маленькие были просто маленькими, независимо от роста, Шафкат очень выделялся умом и находчивостью. Он даже в шахматы научился играть раньше всех и выходил победителем из разных соревнований. Но после одного лета, когда кончились каникулы, он вдруг увидел, что все стали на голову выше, а он, наоборот, на голову ниже. И на уроке физкультуры его, вставшего на свое место, между Рафиком и Ильгизом, прогнали в самый конец, где за ним никого больше не было. Он надеялся, что еще кто-нибудь найдется ниже его, но таких не оказалось.

Это было, конечно, обидно, потому что он уже привык как победитель шахматных соревнований всегда быть впереди, а теперь о том даже думать не приходилось.

Правда, он надеялся еще, что учительница заметит такую несправедливость и поставит его как единственного в классе отличника в голову шеренги, но этого не случилось. Однако урок был интересный, и он скоро забыл про свою обиду — бегал, кувыркался через голову на мягких, упругих матах, и скоро учительница его похвалила, выделив таким образом среди самых рослых и сильных учеников. Поэтому, когда их снова всех начали строить, он прибежал на свое место первым, и другим пришлось подстраиваться уже к нему. Тут учительница, улыбнувшись, скомандовала почему-то «направо шагом марш!» — и вся шеренга пошла за ним, самым маленьким, сначала по залу, а потом — по длинному коридору до дверей класса. Конечно, он шагал лучше всех, четко ставя ногу — жаль, что в мягких тапочках не было слышно, как он это делает, но все равно другим пришлось равнять шаг по нему…

Детство, к сожалению, быстро пролетело, и Шафкат как был маленьким, так и остался — ну, может, чуточку подрос, на полголовы, не больше. Зато остальных как будто за уши тянули — он некоторым даже до плеча не доставал, не говоря уже о Рафике, который стал выше всех учителей, и, чтобы он никому не заслонял доску, его посадили на заднюю парту, Шафкат же остался сидеть прямо напротив учительского стола, что было очень удобно, потому что он мог подглядывать в классный журнал и, следя за учительским пальцем, догадываться, кого сейчас вызовут отвечать. А то, что нельзя было списывать, ему не мешало: он был отличник и шпаргалками не пользовался. Наоборот, занимая такое ключевое место, мог выручать других, за что ребята его уважали и никогда не дразнили за маленький рост.

Но очень скоро он растерял все свои преимущества, потому что в жизнь мальчишек легко и бурно, словно весеннее половодье, ворвались девушки. Они тоже подрастали где-то рядом и совсем незаметно, чтобы однажды вдруг появиться во всем блеске своей красоты и заявить свои права.

Началась пора влюбленностей, переживаний, неясных томлений, стихов, свиданий, а также первых робких признаний и поцелуев, о которых наиболее удачливые и смелые рассказывали с легкой усмешкой, но с плохо скрываемой гордостью в тесном кружке непосвященных. Шафкат относился к их числу и умирал от зависти и от того еще, что среди красивых девушек не было ни одной ниже его ростом. На последнем школьном вечере он долго присматривался и примерялся, пока решился пригласить самую, как ему казалось со стороны, невысокую и худенькую девушку из параллельного класса. Но когда он к ней подошел и открыл рот, она тряхнула косичками и отказалась. И тут же пошла танцевать с подругой, а Шафкат, не сумевший провалиться сквозь пол, остался стоять у враз опустевшей стены. Он не помнил, как ему удалось выскользнуть из зала и как он добрался до дома — обида жгла сердце, а в ушах звучал оскорбительный смех этой девчонки, которая, видимо, показала подруге на него, когда он остался с носом.

В тот вечер он долго разглядывал себя в зеркало, убеждаясь, что природа не только обделила его ростом, но и всем остальным — тоже. Особенно пугали уши: они вызывающе торчали по обе стороны лица и делали его похожим на Чебурашку. И тогда он окончательно поверил в то, что навсегда неровня другим ребятам и что нечего больше даже пытаться соревноваться с ними. Нельзя сказать, что он примирился с этим сразу. Как-никак, а в классе он по-прежнему считался лучшим учеником, знал больше, чем кто-либо другой, и умел рассказывать о прочитанном и увиденном подробно и интересно. Когда в школу приходила какая-нибудь комиссия, его вызывали к доске и он отвечал на самые трудные вопросы без запинки.

Только что было толку от его начитанности и ума, если девушки пренебрежительно проносили мимо него свои взгляды, отдавая их недалеким и вообще ничего не читающим, но зато длинноногим парням.

Конечно, на лбу у тех не было написано, что они плохо учатся, но ведь разговаривали же они о чем-нибудь, гуляя по улицам или стоя часами в подворотнях и подъездах?