Светлая печаль Авы Лавендер

Примчавшись на задний двор, мама увидела нас с Кардиген – мы безмятежно валялись на траве. Она нагнулась, схватила меня за руку и рывком поставила на ноги.

– Что произошло? – спросила она, лихорадочно оглядывая меня в поисках травм.

– Ничего, – ответила я, недоуменно моргая.

Вивиан опустила руки, вдруг осознав, как бешено бьется у нее сердце и как жадно она глотает воздух.

– Точно? – спросила она.

Мы с Кардиген переглянулись.

– Ну да. Мы в порядке. А ты?

Мама еще раз внимательно осмотрела меня и отвернулась.

– Прости. Я подумала… Неважно. – Она вздохнула. – Вам чего-нибудь принести, девочки? – спохватившись, поинтересовалась мама.

Я помотала головой.

«Вот и хорошо», – наверняка подумала она и зашагала обратно к Генри, который торопливо рисовал мыльной водой карту окрестностей на переднем крыльце.

Тут мы с Кардиген увидели, как к дому Мэриголд Пай подъехало такси. Из него вышел мужчина. Он вытащил из багажника видавший виды чемодан и вяло махнул рукой отъезжающему таксисту. Гость Мэриголд Пай всегда носил в заднем кармане брюк потрепанный дневник. Этого я тогда еще не знала.

Снедаемая любопытством, я бросилась с холма вниз и, спрятавшись за придорожным кустом сирени, принялась наблюдать. Мужчина медленно шел по ведущей к дому Мэриголд дорожке и молча разглядывал тихие окрестности. Он остановился на секунду, заслонил глаза от солнца и посмотрел вверх на наш дом на вершине холма. Клянусь, он увидел меня за кустом сирени, перед тем как продолжить путь к дому Мэриголд.

Дверь за ним закрылась, а я побежала вверх, к Кардиген – она была озадачена.

– Как думаешь, кто это? – едва отдышавшись, спросила я.

Кардиген пожала плечами.

– Но какой красавец, не находишь? – заметила Кардиген.

Я бросила взгляд вниз, к подножию холма, потрясенная тем, что мужчина меня увидел. Понравилась ли я ему?

– Ой, – пробормотала я и зарделась. – Даже не знаю.

Много лет назад, когда семья Эмильен была еще в полном сборе и жила на съемной квартире в Борегардовом «Манхэтине», Маман немало времени уделяла поиску лоскутков для стеганых одеял на приданое дочерям. Одеяла следовало приложить к искусному ручной работы trousseaux[48], вместе с кружевными наволочками и тяжелым столовым серебром. Необходимо было также поделить их поровну между тремя дочерями, а не оставлять в наследство последней из живущих, однако Эмильен давно уже убедилась в том, что жизнь далека от идеала.

Каждому одеялу было дано говорящее имя, и спустя годы каждое должно было оказаться на нужной постели: «Блестящие надежды» для Вивиан до Джека, «Тропинка осыпалась» – после, «Голубка в окне» для меня и «Шальное одеяло» для Генри.

Сама Эмильен укрывалась простыми шерстяными одеялами.

Расправляя одеяло на постели Генри, Эмильен старалась ничего не задеть. Теперь в доме хозяйничала Вивиан, но Эмильен иногда все же находила себе физическую работенку – это помогало ей скоротать время и отвлечься от нежеланных мыслей. Краем глаза она заметила нечеткий мужской силуэт, освещенный узким треугольником солнечного света. За тридцать шесть лет, что прошли после его смерти, она уяснила, что чем меньше на него обращаешь внимания, тем громче говорит призрак Рене. Если бы Эмильен взглянула на него, то увидела бы место, где раньше был рот. Кажется, в это время он что-то кричал и яростно жестикулировал, показывая за окно.

Она же, последний раз взбив подушку, с заправской стойкостью прошла прямо сквозь привидение в углу, даже не помедлив, чтобы разузнать, что оно пыталось сообщить на этот раз. Если бы она это сделала… Ну, не стоит терзаться из-за если бы да кабы.

«C’est la viе», – как сказала бы она.

Внизу Эмильен застала Генри: он сидел за обеденным столом и слизывал с ложки глазурь. Они тоже были здесь. Все трое: Рене, ходивший за ней по пятам, Марго и канарейка Пьерет. Еще появилось темноволосое дитя с густыми бровями и потрескавшимися губами, которого Эмильен раньше не видела. Девочка провела рукой по коллекции старинных чайничков на дубовом комоде, ощупывая фарфор своими прозрачными пальчиками.

Но дело не только в том, что они были здесь. С этим она свыклась, как свыклась с неугомонным чириканьем Пьерет, изувеченным лицом Рене и дыркой в груди Марго в том месте, где раньше билось сердце. Весь ужас был в том, что Генри с ними говорил.

Точнее, говорить он мог только с Рене. Даже если бы Эмильен позволила себе прислушаться, понять Рене было непросто – ведь рта как такового у него не было. Но, похоже, Генри с Рене общались без каких-либо помех.

Рене пробурчит что-то, а Генри кивает, соглашается.

– Уголок в кустах и кошка на стене, – с серьезным видом произнес Генри, не вынимая изо рта ложки с глазурью.

Эмильен зашла на кухню и достала тарелку под кусок шоколадного торта, который оставила на стойке.

Девочка-призрак последовала за ней. Черные глаза безучастно следили за Эмильен. И хотя Эмильен старалась отгородиться, она ясно слышала, как дитя прошептало:

– Прах ты и в прах возвратишься.