Светлейший князь Потёмкин-Таврический

До чего доходили интриги при дворе, видно из следующего подробного рассказа Гарновского: «30 июля приступал граф Чесменский к государыне с полными доказательствами о беспорядках, а особливо сей раз критиковал более прочих часть воинскую и доносил, между прочим, что солдаты наши ни ходить, ни стрелять не умеют, ружья имеют негодные и вообще войска наши в одежде и во всем никогда так дурны не были, как теперь. Весь сей донос расположен был так, чтоб внушить государыне, что всему сему причиною его светлость (кн. Потёмкин). Случившиеся тут граф Александр Матвеевич (Мамонов) и Михаил Сергеевич (Потёмкин) принялись горячо оспаривать таковой несправедливый донос и умели дать оному такой толк, что государыня, почтя себя доносом Чесменского лично оскорбленною, дала с негодованием чувствовать, что, царствуя 25 лет, никогда она по своей должности упущения не сделала и что с сожалением взирает на заблуждения, в которых граф Чесменский находится. Это было Чесменскому очень неприятно»[424]. Сообщая немного позже новые данные о стараниях графа Орлова повредить Потёмкину в глазах императрицы, Гарновский замечает, что недоброжелатели князя, к которым принадлежали, между прочим, камер-фрейлина Протасова и цесарский посол Кобенцель и которых Гарновский называет «социететом», нарочно выписали Орлова из Москвы и через него старались действовать против Потёмкина. По поводу только что сообщенного объяснения, происходившего между императрицею и Орловым, члены «социетета» рассуждали, «что граф Чесменский говорит хотя просто, но правду, и говорит то, чего другие сказать не смеют, и что сей граф – человек добрый, бескорыстный, немстительный, усердный отечеству слуга и неправду ненавидящий»[425].

Недаром Гарновский опасался за судьбу Потёмкина и потому зорко следил за настроением умов в Петербурге. Так, например, он писал в августе: «Последние из-под Очакова известия были двору неприятны. Нетерпеливо хочется, чтоб Очаков был взят прежде Хотина. Нетерпеливости двора нельзя удивляться, когда многие, не входя в обстоятельства, со взятием городов сопряженные, все почитают за безделицу и стараются то же внушить двору». Об австрийцах Гарновский писал: «Посол их кричит везде: Mon Dieu, mon Dieu, Oczаkow! Сему подражают и наши наемники их; что же касается до государыни, то она нимало Очаковым не беспокоится, и все, что его светлость предпринимать изволит, превозносит хвальбою. Досадует на одно только то, что его светлость подвергает себя опасности. Какую пользу принесет Очаков, если виновник приобретения его постраждет?»[426]

Как мы видели, Екатерина писала Потёмкину очень часто и подробно. В ее письме от 28 июля сказано: «Теперь, мой друг, ты просишь меня о уведомлении почаще; суди теперь сам, какова я была, не имея от тебя недели по три уведомления; однако я к тебе пишу и писала почти каждую неделю»[427]. Именно в это время Потёмкин начал писать очень редко, чем вызывал некоторое раздражение императрицы. 14 августа она спросила Храповицкого, которого числа был курьер от князя. Оказалось, что три недели не было известий. Екатерина заметила: «Сам же просил, чтоб чаще уведомляла о здешних обстоятельствах, и сам же теперь молчит; здесь война на носу, а там не знаю, что делают»[428]. Однако в письмах к князю императрица не обнаруживала особенного нетерпения. «Дай Боже тебе всякое, всякое, всякое благополучие и счастие», – сказано, между прочим, в письме от 31 июля. 14 августа она писала: «Беспокоит меня твоя ногтоеда, о которой ты меня извещаешь своим письмом от 6 августа после трехнедельного молчания; мне кажется, что ты ранен, а оное скрываешь от меня. Синельников, конечно, был близок возле тебя, когда он рану получил; не тем ли ядром и тебя зацепило за пальцы? Я же вижу, что ваше теперешнее состояние под Очаковым весьма заботливо и труднее, нежели я себе представляла, и так все беспокойства ваши мне теперь чувствительнее, нежели дурацкая шведская война…» К этому прибавлено: «Пожалуй, повадься писать чаще, а то до мира не доживу». 28 августа: «От вас две недели ни строки не имею… Пиши ради Бога почаще, что у вас делается на море и на сухом пути…»[429] 31 августа: «Я жалею весьма, что ты столь много обеспокоен очаковскою осадою; терпением все преодолевается; лучше тише, но здорово, нежели скоро, но подвергаться опасности либо потере многолюдной»[430].