Светлолесье

У огня за пряжей сидела ветхая старушка. Я наблюдала за ней, пока Фед толковал с хозяевами: она пряла, мотала шерсть узловатыми пальцами и оборачивала кудель за куделью. А еще пела, и ее голос будто обнимал дом: уютно трещали поленья в очаге, младенец засыпал в колыбели и даже козы, которых пустили переждать непогоду в доме, вели себя кротко и не возились в углу.

Фед сидел за столом с пахарем и его женой, взрослые разговоры текли мимо меня скучным потоком. Но под ним отчетливо слышались тихие напевы старой пряхи.

– Позволь помочь тебе, бабушка, – сказала я.

Ее глаза встретились с моими. Песня прервалась, и в тот же миг все живое в доме вздрогнуло и сбилось с ритма.

– Хорошо, дитя, – сухим, точно шелест листвы, голосом ответила старушка. Она сунула мне моток шерсти, и я принялась за работу.

А пряха пела, а дом и все в нем тоже оборачивалось нитями, согревалось теплом ее шершавых ладоней, овевалось теми напевами старых охранительных песен, что давно покинули города и веси побольше, но остались в таких глухих местах быличками и побасенками. Промозглый ветер не смел греметь ставнями, огонь в очаге горел ровно, дымок над горшком в печи полнился изобилием. Нет, она была не простой пряхой, эта старушка из святоборийской веси: ее шаль покрывали диковинные узоры и невиданные звери, а бусины на очелье стекали вдоль морщинистой шеи разноцветным живым водопадом.

Старушка оказалась местной шептуньей, и путь Созидания звучал через нее. Фед, конечно, понял это с первых слов, и не потому ли мы остались там, под этим кровом, с этими людьми?

В тот вечер я была вознаграждена за свою работу песней. Кто, кроме Созидающих, скажет так, что слово пустит корни?

Но то была песня не для колыбелен, не для человеческих ушей, не для мирного дома, не для чистого неба. То была песня для меня, колдуньи Пути Разрушения. Послание от старшей сестры к младшей.

– Слушай, дитя, – голос пряхи заплелся в нить, и она рассекла надо мной воздух, словно хлыст. Я задрожала, по коже пробежал мороз. – Есть на свете такая любовь, что пронзает время, сдвигает землю и моря, сжигает города и толкает на тропу одиночества; она не нуждается в словах – двое в сердце друг у друга. Эта любовь сильна, но и ужасна; рушит, меняет и создает; но такой любви следует лежать в основе всякого нового мира… Радо мао, мао риохэ… Слушай, дитя, слушай…

Позже Фед со вздохом поведал мне сказание о Ночи Папоротника, легенду о том, как владычица ночи полюбила бога, младшего Соловича, и как это раскололо небеса.

– Значит, любовь способна разрушать, менять и создавать? – спросила я тогда Феда. – Она сильнее колдовства?

– Настоящая – наверняка, – ответил наставник.

Тогда я услышала легенду о Ночи Папоротника в первый раз. Или не в первый?

– Лесёна.

Я открыла глаза. Надо мной склонилась Инирика. Она выглядела почти так же, как и в прошлую нашу встречу, только морщин возле тонких губ стало чуть больше. Похоже, она так и не оставила привычку их поджимать. Вот и сейчас, когда она удостоверилась, что я очнулась и нахожусь в здравом уме, на ее лице вновь застыло укоризненное выражение.

– Поднимайся, Лесёна.

Я закашлялась. Мокрая пыль щекотала лицо, раздражала горло, зудела в носу. От сладковатого привкуса, похожего на земляную грушу, меня едва не вырвало. Чудь побери, меня явно пытались разбудить при помощи колдовства и снадобий.

– Где Альдан? – задала я первый вопрос.

– Не знаю, о ком ты, – Колдунья встала, откинув за спину длинную русую косу. – Тебя нашли у Обители. Лесёна, кто еще знает, где мы находимся?

Через щель в породе она смотрела куда-то, откуда доносились постукивания и встревоженные голоса. Я огляделась: мы находились в темной каменной горнице; от постели пахло терпкими духом подземного источника; по стенам ползли тлеющие узоры корней Древа. Обитель.

– Где Минт? Ольша? Что случилось?

Была река. Чудь. Заклятье. Лес…

– Лесёна. – Инирика повернулась ко мне, и я осеклась от колючего, словно репей, взгляда колдуньи. – Кто привел тебя к Обители?

Сухие пальцы по-паучьи пробежались по моим волосам, по шее и сомкнулись на плечах. Я хотела встать, но тело сопротивлялось, все еще силясь вытолкнуть из себя жгучую пыль.

Глаза Инирики оказались вровень с моими.

– Чего ты молчишь?

Я попыталась отстраниться, но колдунья сжала мой подбородок и повернула его к себе. «Хватит, хватит, хватит», – хотела крикнуть я, но голоса снаружи отвлекли Инирику, и она выпустила меня.

– Тебя нашли у самого входа три дня назад. И с собой у тебя были только эти таблицы.

Колдунья положила мне на колени железные письмена.

– Дарен.

– Дарен?

– Колдун из Линдозера. Полуденный царь.

Инирика побледнела.

– Он… Фед здесь? – спросила я. – Он говорил о Печати?

– Отдыхай. – Колдунья указала мне на дымящуюся кружку, осмотрела мои порезы на руках и, сравнявшись цветом со своей льняной сорочкой, поспешно вышла из каменной горницы.

– Инирика! Постой! Алый Ворон…

Смутно помнилось, как утопленницы утянули на дно Мафзу, как кричала Ольша, как я сама, поддавшись некоему зову, бежала через лес. Там были Дан и Дарен. Альдан!