Светлые дебри

Что правда, то правда: Давина обладала каким-то гипнотическим взглядом, у мужчин иногда холодело внутри и дыхание останавливалось. Ужас перед маленькой тигрицей, способной мановением пальца остановить даже пса, становился серьезной проблемой для каждого, кто с ней соприкасался. Собаки и правда ее боялись, причем все в округе, исключение – ее колли Патч, с которым пасла овец. Патч – веселый и бесшабашный, беспрекословно подчинялся хозяйке. Понимал ее даже не с полуслова, с полувзгляда. Временами казалось, что Патч не собака, а человек. Но человек – только с Давиной.

Впрочем, скорее наоборот: иные поговаривали, что Давина Макланда не столько девица, сколько волчица.

Самая большая в округе и самая страшная собака, громадный волкодав Коннора Маклауда Грэй виновато поджимал хвост, когда усматривал худую и бледную девочку, с хлыстом бредущую по каменистой дороге. Патч же при виде грозного Грэя моментально прижимался к ногам хозяйки, поминутно заглядывая в глаза девочки, как бы ища защиты, но Давина только улыбалась и трепала своего верного пса по холке.

Глупый и грубый Грег Азинс однажды пьяным шел домой и повстречал пастушку Давину. Грег работал на их ферме стригуном, стриг овечью шерсть.

Пьяные мужчины часто умножают свою глупость.

Грег в силу изначально скудных умственных даров, отпущенных природой, никогда не думал о последствиях своих поступков.

Облапал Давину, хохоча беспричинно, бормотал что-то про удовольствие, которое она получит от большой сладкой "косточки" Грега, но вдруг вылупил очи и вытянулся вверх!

Будто бы вздохнул чего-то такого, что полностью прекратило доступ воздуха в его легкие. С раскрытым ртом, запрокинув голову назад, с выпученными глазами, с напряженным до последнего мускула телом стоял и дрожал крупной дрожью.

Его мужское достоинство оказалось в пастушьей ручке, которую та засунула ему под килт, сжимала своими железными пальчиками содержимое до тех пор, пока бедный Грег не рухнул на дорогу без чувств.

Говорили потом, что Грег в тот вечер остался без тестикул и это похоже на правду: спустя совсем малое время голос стригуна приобрел высокие, чистые ноты, так не свойственные его прежним, грубым мужским обертонам.

Пастор Пристли весьма обрадовался новому певчему их церкви: ставший поразительно христолюбивым прихожанином, Грег благостней всех пел псалмы деве Марии. Певчий уже совсем не пил спиртного, а только благодарил небеса за то, что остался жить на этом свете. Обитатели местного паба часто потом смеялись над ним, утверждая, что благочестие и ум приходит к мужчине именно тогда, когда уходят его два основных мужских друга, которые всегда и всему мешают.

Впрочем, при некотором философском размышлении эта жестокая шутка не выглядит такой уж сильно преувеличенной.

Вот только Грег приобрел кроме божьего страха еще и вполне земной ужас: перед маленькой пастушкой. Завидев Давину даже издали, поворачивался и убегал прочь.

Никто даже не спрашивал беременную Давину – кто отец ее ребенка, все и так знали. Рассказы о том вечере обросли страшными и нелепыми подробностями, утратив всякое правдоподобие. Хотя это и понятно: каждый рассказчик старается прибавить что-то свое.

Но с одним соглашались все очевидцы.

Однажды майским вечером семнадцатилетняя Давина надела на себя длинное полупрозрачное шелковое платье, неизвестно откуда взявшееся у бедной пастушки, сквозь дивные кружева проглядывали девичьи прелести с нахально торчащими вверх сосцами, с тем темным под животом средоточием, от которого так легко теряется мужской рассудок. Через полчаса к ней в хижину вошел тот самый Друм Маклауд, из-за которого девочку вытурили из дома всесильного Коннора Маклауда.

Сказать, что Друм был странен тем вечером – ничего не сказать: более чем странен.

Хотя смотрел весело, улыбался, только как-то неестественно улыбался. Некоторые очевидцы утверждали, что Друм выглядел сомнамбулически, другие еще более усиливали эффект рассказа, уверяя, что Друм – лунатик.

Давина встретила юношу у дверей хижины в своем завлекательном одеянии, так же загадочно улыбалась.

Примерно через час Друм вышел от Давины и, поглядывая куда-то в небо, поплелся к своей лошади, привязанной к цветущей, источающей одуряющие медовые ароматы, раскидистой липе. Медленно забрался в седло, так же медленно, шагом, двинулся в сторону своего дома. Как только он отъехал от старой, громадной липы, раздался страшный треск: самая крупная ветка липы хряснула и шлепнулась на землю, ломая под собой другие, мелкие сучья.

Но ничего этого Друм не слышал, он так же безмятежно улыбался чему-то своему, из уголка рта стекала тонкая струйка слюны.

Больше его с Давиной не видел никто.

Потом, чуть позже, Друма часто расспрашивали о его вечернем визите к пастушке, тот же в ответ недоуменно кричал, что его пытаются разыграть. Сделать из него него дурака. И что этого не могло быть: по собственной воле он никогда не пришел бы к этой чертовке.