Светлые века. Путешествие в мир средневековой науки

Платоновский «Тимей» познакомил мир с математической теорией света и зрения, а Гроссетест пролил свет на самую суть этого учения. С его помощью он объяснял способность человека к познанию, взаимоотношения тела и души и даже структуру Вселенной. До этого Гроссетест уже доказал, что Вселенная не может быть вечной, опровергнув аргументы аристотелевской «Физики», а теперь объяснил, что создавалась она посредством света. Его теория в значительной степени опиралась на геометрическую оптику аль-Кинди, еще одного аббасидского энциклопедиста, которого с энтузиазмом переводил Герард Кремонский. В отличие от Аристотеля, который вообще не считал, что свет движется, аль-Кинди учил, что свет расходится от источника прямыми лучами. Короткий, но визионерский трактат Гроссетеста «О свете» описывает вспышку света в начале времен, которая до странности напоминает Большой взрыв. Согласно Гроссетесту, после первичной вспышки свет распространялся во все стороны и тянул за собой материю. Гроссетест математически доказывал, что свет способен приумножаться до бесконечности, но материя конечна. Она не может нескончаемо растягиваться, не создав где-нибудь вакуума. Поэтому, когда материя максимально растянулась, сформировалась внешняя, звездная сфера небесной тверди. Затем, поскольку свет рассеивался не только вовне, но и внутрь, возникли остальные небесные сферы и сфера земная[235].

Легко понять, почему Бэкон считал «перспективу» – науку о свете и видении – важнейшей областью исследований. Его взгляды на эту науку сформировались под сильным влиянием мыслителя-новатора, с работами которого Гроссетест познакомиться не успел. Уроженец Басры Ибн аль-Хайсам был известен в Европе под именем Альхазен. Ибн аль-Хайсам, творивший на рубеже тысячелетий в Египте, успешно объединил математический подход к изучению света с казуальными и медицинскими подходами других теоретиков, исследовавших этот вопрос. Альхазен, что немаловажно, опроверг теорию экстрамиссии, которой придерживались Платон, Евклид и аль-Кинди. Согласно этой теории, глаз излучает зрительные лучи, собирающие информацию об объектах, с которыми встречаются. Противоположная ей теория интрамиссии наталкивалась на следующую проблему: если свет распространяется во всех направлениях из каждой точки объекта, то все эти лучи, достигнув глаза, безнадежно перепутаются – как глаз сможет их разобрать? Ибн аль-Хайсам разрешил этот вопрос с помощью блестящих геометрических построений. Он предположил, что беспрепятственно попасть в глаз и возбудить зрительный нерв способны только лучи, достигающие глазного яблока под определенным углом. Все прочие лучи либо отразятся, либо будут слишком слабы, либо глаз их не воспримет.

Понимание законов оптики имело реальный практический потенциал. И Гроссетест, и Бэкон с энтузиазмом писали, насколько полезным может быть оптическое увеличение. Оно позволит нам разобрать самые крохотные буквы, радовались они, и даже сосчитать отдельные песчинки. Бэкона также весьма вдохновляла идея задействовать стратегически расположенные зеркала на полях сражений. К концу XIII века предприимчивые ученые Cеверной Италии, где было развито производство стекла, облегчали себе чтение и письмо с помощью тщательно отполированных линз особой формы. Братья с гордостью объявляли с кафедр, что это хитроумное новое искусство позволяет им продолжать работать даже в глубокой старости. Так на свет появились первые очки[236].

Если судить по широте научных интересов того времени, это были, без сомнения, светлые века. Францисканцы активно интересовались оптикой и изучали свет – инструмент Господа, которым он воздействует на вещественный мир[237]. Но монахи в монастырях также следили за научными достижениями в этой сфере. Наука о перспективе могла помочь понять смысл загадочного начала Евангелия от Иоанна, где говорится, что в Господе была жизнь, «и жизнь была свет человеков; И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Когда монахи читали там же, что Иоанн Креститель сам не был светом (lux на латыни), но был послан, чтобы свидетельствовать о свете (lumen), они, наверное, дивились разнице между двумя видами света (lux и lumen). Большинство философов вслед за Авиценной словом lux называли источник света и свечение в общем, а словом lumen – свет, разливающийся в пространстве, и его воздействие. Бэкон обычно использовал эти два термина попеременно, как синонимы. Но в теории Гроссетеста два вида света были неотъемлемой частью различных фаз творения. Нематериальный божественный свет первого Большого взрыва, бесконечно распространяющийся вовне, он называл lux, но свет вещественный, создавший внутренние сферы небес и Земли, – это lumen. Два вида света различались по происхождению и свойствам, что несколько напоминает постулаты современной физики, которая рассматривает свет как волну и как частицу одновременно[238].