Светлый демон

Барсуков явно что-то затеял. И вряд ли его планы законны. Почему частным образом он нанял бывших солдат, хотя мог обеспечить официальную вневедомственную охрану? Зачем вообще возиться с забытым подвалом и останавливать выгодную стройку?

Я вспомнила, что в прежние времена Барсук был отнюдь не главным в моем перевоплощении. Мою жизнь перевернул совсем другой человек, который управлял Барсуком и стал манипулировать мною. Я столкнулась с ним сразу после того, как Мир Рухнул.

29

Роман Витальевич Мосягин. Так звали следователя, который вел мое дело. Точнее, оба моих уголовных дела.

Вот он сидит передо мной. Глаза глубоко упрятаны, лицо как ширма, кто внутри — не разберешь. Наклон головы, появляется мимика, ямки глаз светятся участием. Он говорит добрым голосом, проникновенно и мягко. Он обволакивает и успокаивает. Я отвечаю. Наверное, невпопад или не то, что от меня ожидают услышать. Ширма резко задвигается. Он неподвижен. Некто, спрятавшийся за ширмой, пристально изучает меня.

Я не знаю, куда деть руки. Они пустые и ненужные. А еще вчера они держали ребенка, моего любимого маленького Коленьку. Они убаюкивали его, защищали от ветра в трескучем мотоцикле, сжимали во время полета в бездну, а потом беспомощно разжались. Я колотила ладонями по холодной воде, пальцы цепляли пустоту, тело дергалось, но Коли больше не было! А потом, когда я перестала мерзнуть и сдалась на милость реке, кто-то подхватил мои вялые руки и вытянул из усыпляющей невесомости на грубый холод.

Следователь Мосягин откидывается назад, ширма падает. Его руки знают, что делать. Он перебирает какие-то бумажки и швыряет передо мной фотографии. На одной мокрое одеяло, которым я закутывала малыша, на другой — голубая лента. Ею я обвязывала и украшала сверток.

— А где мой сын? — спрашиваю я, рассматривая фотографии даже с изнанки.

Глаза следователя сужены. Его маленький рот цедит и выплевывает хлесткие слова. «Расширенный суицид», — распознаю я. «Ты убийца, Демьянова. Самая худшая из возможных убийц. Мать-убийца!»

— Где мой сын? — не понимаю я.

Он наклоняется и хлещет меня по щекам сжатыми листами. Щеки горят. Его лицо скрывается за ширмой. Мосягин исчезает.

Наручники, решетчатая дверь, коридор, лязг засова, толчок в спину, темная камера. Соседка по камере плюет в мою тарелку. Мне безразлично, я не хочу есть. А ночью она накидывается на меня, валит на каменный пол и рвет мои волосы. «Зачем тебе красота, паскуда! — кричит соседка, сидя верхом на спине. — Ты конченая сука!» Вырванные клочья волос она пихает мне в рот. Охранник выжидает, ему нравится зрелище. Потом заходит, отпихивает соседку, и удары дубинкой нескончаемым градом сыпятся на мое тело.

Затем были другие допросы. Я осунулась, моя голова обрита, ноет избитое тело, меня шпыняют и бьют при каждом случае, но мне всё равно. Мой Мир Рухнул.

Однажды появляется Николай. В его глазах отчаяние, злость и непонимание. Муж проклинает меня и уходит. Я смотрю в его затылок и вспоминаю, как сильная спина дергалась на растопыренной похотливой Ленке. Воспоминания больнее действительности.

И был суд. Моя оболочка на скамье подсудимых, в зале концентрированная ненависть.

Показания давали бойкая Ирка Жаркова и немногословный мотоциклист Гера, прячущий глаза. Николая не было. Он ушел служить в армию по контракту. Присутствовала его мать. Она говорила срывающимся крикливым голосом. С первых же слов я поняла, как бешено меня ненавидит свекровь. В этом чувстве она была не одинока. Десятки глаз бросали в меня стрелы презрения.

Потом допрашивали еще одного человека, совершенно незнакомого. Оказывается это рыбак, который вытащил меня из воды и ненужной добротой заморозил боль разорванной души в наивысшей точке страдания.

— А ребенка я не успел. Когда подгреб на лодке, его уже не было, — пояснил рыбак.

Затем взял слово адвокат. Он шлепал жирной нижней губой и витиевато рассказывал о тяжелой и несчастной жизни девочки с момента рождения. Я не сразу поняла, что он говорил обо мне.

Адвокат упирал на отсутствие семьи, на святость и возвышенность этого понятия для обездоленной сироты, на единственную цель ее жизни — обрести наконец собственную Семью. Он так и сказал: Семью с большой буквы. Он говорил о подлых слухах и мужской неверности, способных погубить любое чистое сердце. Он повторил мои слова, назвав тот самый страшный день — днем, когда мой Мир Рухнул.

Закончив пламенную речь, адвокат сменил тон и зачитал пространное медицинское заключение. Помолчал и уже по-человечески добавил:

— Ведь для чего-то же она воскресла? Задумайтесь. В том месте еще никто не выплывал.

Судья в черном балахоне назвала меня подсудимой и предоставила заключительное слово. Я поднялась и спросила:

— А где мой сын?

В зале раздался возмущенный гул.

После чтения приговора губошлеп-адвокат отрывисто поздравил меня и поспешил отдаться «на растерзание» стервятникам-журналистам.