Светоч русской земли (СИ)

- А князь, - перебивая, продолжил Алексий, - будет просить вместе с нами патриаршего благословения и разрешения на третий брак! И уступит нам в чём-нибудь малом, но надобном для церкви Божьей. Например, разрешит вырубить Велесову рощу и прекратить бесовские игрища на Москве!

Феогност молчал, закрыл глаза и, откинувшись в кресле, слушал наступившую тишину. Если бы не грамота, он мог бы представить сейчас, что Алексий всё это выдумал, чтобы оправдать свои действия и действователей. Но грамота была у него в руках. Феогност открыл глаза, трижды перечитал написанное по-гречески послание. Да, всё - так! И каким достойным, каким красивым завершением развязывается ныне тяжба с великим князем!

Он прикрыл глаза. Победил Кантакузин. Победил Григорий Палама. Победило византийское православие! Победили афонские молчальники-исихасты, победили так, как и подобает побеждать: в Духе, в слове, победили, убедив! И потому лишь и одолел Кантакузин, что греческая церковь нашла в себе силы для возрождения заветов первых, изначальных вероучителей!

Знаком он указал Алексию на аналой с приготовленными бумагой, пергаментом и чернилами; и наместник начал, взяв перо, набрасывать содержание грамоты, которую должны были, скрепив митрополичьей и княжеской печатями, с богатыми подарками отослать в Царьград.

Глава 4

Всё это, бурей пронёсшееся над ним: и приказ князя, и угроза опалы, и спасение, благодаря событиям в Царьграде, от митрополичьей кары - надломило и отрезвило Стефана. Он понял, над какой бездной стоял, и чего стоило его благополучие.

Всё чаще вспоминал Стефан брата, оставшегося в лесу, к которому нынче, по слухам, начали собираться иноки, устраивая киновию...

В чём-то он изменил, в чём-то предал брата! И наместник Феогноста, Алексий, всё реже удостаивал его беседы, с глазу на глаз, в келье, для сердечной услады и дружества творимой. "Так вверх ли, по лестнице земного успеха и славы, или вниз, по лествице совершенствования духовного грядёшь ты, Стефан? - спрашивала душа. - И когда споткнулся ты, перепутав пути, не тогда ли, угодив своему князю, или ещё раньше? Не там ли в лесу, на поваленном дереве, завлёк тебя в свои сети властитель тьмы? И не всё ли, что окружает тебя сегодня, обман и мара, блёстки ложного пламени во тьме пустоты, вихрь уничтожения, различные личины и хари, застившие путь к Свету Вечности, к Свету Христа?"

Это приходило к нему всё чаще, и он всё не решался, но жаждал поговорить с Алексием. Но встречал замкнутые глаза, видел печати усталости на озабоченном лице и не мог, не решался прибегнуть к беседе.

Наконец случай представился. Алексий в один из своих заездов в монастырь скользом завёл речь об общежительном уставе, когда-то введённом Феодосием Печёрским, а ныне заброшенном, почему иноки и инокини жили нынче в киновиях, как в миру: каждый в своей келье, в меру достатка и данного вклада в монастырь. Ограбить иную келью было бы соблазнительнее для прохожего татя, чем боярский терем. Да, конечно! Переписывали книги на покое, вышивали пелены и церковные облачения. Всё шло в монастырь, на общее дело, завещалось, оставалось после смерти вкладчика в ризнице монастыря. И всё же соблазн был явный. Иные, бедные, трудились, как монастырские трудницы, от зари до зари: обстирывали, стряпали, кололи дрова, подметали и прибирали кельи, ходили за больными и немощными... И было от этого в киновии, как в миру. Те же неодиначество, спесь и зависть. Но что-либо сделать, изменить сложивший вековой распорядок было трудно.

Об этом, зайдя в келью, и говорил Алексий со Стефаном, не чая уже от этой беседы толку, когда Стефан, склонившийся к устью печи, чтобы помешать огонь, сказал, не глядя на Алексия:

- Прости, владыко! Давно должен был сказать тебе о моём брате! Может, он там, у себя, сотворит...

Алексий напрягся, ведая, что так начинают говорить о кровном. Сел, уложив руки на столешню, слегка согнув стан. И что-то прорвалось, наконец, истекло.

- Мы давно... Я давно так не баял с тобой! - сказал Стефан, стоя на коленях и глядя в огонь. - Утонул, утопил себя в земном, суедневном, в земных величаниях... И тогда, с князем... Ныне и младенец тот, первенец Симеона, - мёртв, и ни во что пришло моё послабление сильному мира сего! И вот здесь думаю я непрестанно: то ли вершил, то ли деял? Туда ли устремил стопы свои? А он, Олфоромей, Сергий ныне, остался один, в лесу. Бури, волки, медведи, сила бесовская, гад нахождение... И одиночество. Никого! И выдержал, выстоял, не ушёл, не изнемог. И не изнеможет уже! Всегда был таким. Не величался ничем, не красовался собой. Не отступал от Господа ни на час, ни на миг с детства. Дитятей молитвы творил по ночам. Я мало взирал на него, всё сам собой... А он... любил меня. И любит теперь. Нет в нём ни обиды, ни величания. Словно один из пустынножителей первых времён! А ныне, мыслю, я ли, в слабости своей, или он - ближе к Господу?

Тени огня ходили по лицу Стефана. Согнувшись, он - похож на хищную птицу, крылья которой смяты и изломаны ветром.