Светоч русской земли (СИ)

- Не замай! - выкрикнул Мина, толкнув в грудь Кирилла, не хотевшего отступить. Ратники уже ринулись в оружейную. Кмети Кирилла, поглядывая на своего господина, нехотя, под тычками и ударами московитов, расступались в стороны. И уже те несли шеломы, волочили щиты, копья, колчаны и сулицы. Это был грабёж, торжество силы над правдой. И ростовский боярин сломался, согнул плечи и, закрыв лицо руками, выбежал. И не то даже убило, срезало его в сей миг, что у него на глазах грабят самое дорогое, что было в тереме, что теперь уже и даней ему не собрать, не выплатить без многого насилования дани, а то, что московский тать сказал ему правду: свою воинскую украсу натягивал на себя Кирилл много раз на торжественных выходах и княжеских выездах, в почётной стороже, на встречах именитых гостей, но так и не привелось ему испытать свою бронь в ратном бою! И в этом прозрении, в стыде, укрыл боярин Кирилл своё лицо от слуг и сына Стефана, которого сейчас свои же холопы оттаскивали за предплечья, укрыл лицо и сокрылся, убежал, шатаясь, туда, в заднюю, где и рухнул на ложе, трясясь в рыданиях...

Варфоломей бродил по дому, среди перепуганных слуг и шныряющих московитов, спотыкался об узлы с рухлядью, сдвинутые и открытые сундуки. Зрел, как мать, с пугающе-тонким, в нитку сжатым ртом, с запавшими щеками, с лихорадочно светящим взором на белом лице, разворачивала портна, открывала ларцы, кидая в большой расписной короб серебряные блюда и чаши, дорогие колты и очелья, перстни и кольца, и даже, морщась, вынула серебряные серьги из ушей и кинула их туда же, в общую кучу серебра...

А на деревне, куда ушла запасная дружина москвичей, вздымался вой жёнок, блеяние, мычание, ржание уводимых коней, хлопанье дверей, крики и гомон... Каждый московит уводил с собой по заводному коню, иной и другую скотину прихватив. Князю серебро, а кметю конь, да справа! Тем и рать стоит!

Жрали, пили, объедались, резали скотину, торочили на поводных коней добро: скору, лопоть, оружие и зипуны. Старшие, не слушая брани и завываний баб, взвешивали и пересчитывали серебро, плющили и сминали блюда и чаши. Иные, озираясь, совали за пазуху: князь - князем, а и себя не забудь! На деревне стоял вой.

К вечеру Мина, сопя, взвешивал кожаные мешки, бил по мордам, разбивая в кровь хари своих подопечных: вытаскивал из пазух и тороков утаённые блюда, кубцы, достаканы и связки колец. Брать - бери, рухлядишко да животишко, а серебро, чтобы всё Ивану Данилычу на руки! Меру знай! Князеву службу худо исполнишь, в другую пору и за зипунами тебя не пошлют!

Спать улеглись вповалку, на полу, на сене, в молодечной Кирилла. У скрыней, ларей, сундуков и мешков с набранным добром всю ночь стояла, сменяясь, сторожа. Теперь и Мина нет-нет, да и напоминал ратным о двух казнённых великим князем за грабительство на Москве молодцах:

- Ополонились? То-то! Неча было и шуметь не путём! Данилыч, он и строг, и порядлив! Ему служи верно: николи не оскудеешь!

В сумерках на дворе у коновязей ржали чужие кони, подавая голоса своим хозяевам. Притихла деревня, стих боярский двор. Едва теплился одинокий огонёк свечи в изложне, где вся семья собралась, не зная, то ли спать, то ли плакать над своей бедой, которая, уже понимали все, сокрушила вконец и до того уже хрупкое благополучие их семьи. Отец сидел на сундуке и смотрел на огонёк свечи. Уста шептали молитву, он остарел и ослаб. Мать штопала, склонясь у огня, со стоическим, отемневшим лицом. Нянька дремала, вздрагивала, вздёргивая голову в сонной одури, и взглядывала на госпожу, не смея лечь прежде Марии. Стефан лежал, вытянувшись, зарыв лицо в красное тафтяное изголовье, думал, хотя в голове уже гудело, и хоровод мыслей колебался и шатался. Давеча его только-только успели оттащить, не то бросился бы в драку с оружием на своих обидчиков, а сейчас думал и не мог решить. Вспоминал бронь отца и покор московита, о том, что бронь надобна воину для ратного дела... Но что можно одному? Против многих? Но что можно одному, Господи, когда даже отец!.. Кинуться, умереть... И кто пойдёт вослед тебе? Или и это - гордыня? Так почему же он не погиб, не умер, он, боярский сын и воин?! И кто - враг? Они? Эти вот? Или всё же Орда? Литва? Католики? Или главный враг - робость своих же ростовчан? Разброд русичей, братоубийственная пря Москвы с Тверью, доносы друг на друга? И что должны были делать они, эти вот?! Не брать бронь отца? Заплатить за неё? Чем? Воин живёт добычей, а даньщик корыстью. Никто же не ведает сколько заплатил Иван Калита в Орде за ростовский ярлык! Что же мы-то, сами на что?! Почто ж сами-то... Как отступил, как сдался отец! Не думать! Он краем глаза взглянул в сумрак, туда, где, шевеля губами, сидел родитель, и отвёл глаза, оборачивая взор в иную сторону, рядом с собой. Петька спал, вздрагивая, а Олфёра сидел на постели и молился.