Светоч русской земли (СИ)

- Ты что? - прошептал Стефан, едва шевеля губами. Варфоломей нырнул в постель. Его трясло и колотило. И они молчали и лежали, обнявшись. И оба не знали, что им делать, что думать и как строить свою жизнь, внутреннюю, духовную, важнейшую всякой другой? Куда направить теперь ум и силы души?

И Стефан не слышал, не чувствовал, не знал: Варфоломей до хруста сжимая зубы, молился, ломая себя, повторяет святые слова, звал Господа, молил, повелевал, заклинал - помочь своему детскому уму и детскому сердцу не огореть, не ожесточеть от всего, что преподносит ему жизнь, а понять, постичь Горний смысл и Горнюю волю, распростёртую над этим позорищем.

Или, вручив им свободную волю, Господь теперь ждёт от них решения? Ждёт, что же они содеют, и найдут ли вернейшее, и нужнейшее в сей жизни? Ибо тогда иначе, будучи вынужден вмешиваться раз за разом в людские судьбы, стоило ли Ему создавать этот мир и всё сущее в нём?

- Господи, воля Твоя, сила и слава Твоя! Научи! - молил Варфоломей. - Христиане же - они, такие, как и мы, православные, не орда, не вороги! Как совокупить нас и их после всего сущего в братней Любви? Дай постичь, Господи, я всё приму, но дай постичь волю Твою и веление Твоё!

- Господи! Сотвори что-нибудь, из бездны воззвах к Тебе! Повиждь и пойми, что так больше нельзя, неможно! Дай мне силы вынести всё это, помоги! - молил Стефан.

- Господи, воля Твоя! Помилуй меня, Господи! Господи, помилуй меня! - шептал в своём углу боярин Кирилл.

Глава 21

После московского разорения жить стало невозможно.

Сразу после отъезда московитов Кирилл узнал, что разбрелась половина военных слуг, а Ока и Селиван Сухой с Кондратом подались к москвичам.

- Сманили! - сказал Даньша. - Баяли: под нашим господином без прибытка не останесси! Ну, и робяты поглядели на наше-то разорение, дак и тово...

Объясняя, Даньша отводил глаза. Почему он, Даньша, не остановил беглецов, Кирилл не стал спрашивать.

Прислуга нынче извольничалась. Накажешь - не исполнят, напомнишь - огрубят в ответ. Но и гнева на слуг не было. Понимал мысль, что стояла в холопьих глазах: что же ты за господин, коли ни себя защитить, ни нас оборонить не сумел от разорения!

Давеча велел Окишке нарубить дров. Через мал час вышел на двор топор празднится, воткнутый в колоду, а Окишки нет.

- А, убрёл куда-то-сь! - сказала подвернувшаяся портомойница.

- Куда убрёл?! - наливаясь кровью, взревел Кирилл. Баба глянула и, не ответив, ушмыгнула в челядню.

Кирилл скинул зипун на перила и, подсучив рукава, начал рубить комли берёзы. Он был уже весь мокрый, капало со лба, и по спине струились потоки, когда Мария, выглянув на задний двор, узрела, что вершит её супруг, всплеснула руками, ахнула, метнулась в терем, и выскочил постельничий и подбежал, пытаясь отнять топор у боярина. Кирилл отодвинул холопа плечом, отхаркнул горечь, скопившуюся во рту, и снова взялся за топор.

Когда прибежал, запыхавшись, Окишка, от которого несло пивным духом, на дворе уже высилась груда расколотых поленьев, и Кирилл, спавший с лица, изнеможённый, кинул топор и, шатаясь, пошёл в дом. Всё рушилось, всё кончалось, и надо было что-то предпринимать уже теперь, немедленно, пока и последние слуги не ушли со двора, пока ещё есть в доме мясо и хлеб, пока кого-то можно приставить к коням, и кто-то ещё стирает портна, шьёт и стряпает, пока они все не пошли по миру...

Он позволил Марии стянуть с себя рубаху, обтереть влажным рушником лицо, спину и грудь, уложить в постель... Прохрипел, не поворачиваясь:

- Уезжать надо, жена!

- Куда?

- На Белоозеро, в Галич, в Шехоньё, али на Двину... Не могу больше!

- Ты отдохни, охолонь! - сказала она. - После помыслим, ужо! Окишку-то твоего даве родичи на село сманили...

- Бог - с ним, - сказал Кирилл. - Не в ём дело, жена! Во мне. Всё рушится. Вконец. Под корень вырубили нас! - Он замолк, и Мария так и не нашла, что сказать супругу.

А Кирилл думал про себя, что надо начинать всё сызнова, на месте пустом и диком, и что он опоздал навсегда! Ушла сила из рук; ушло, расточилось мужество сердца, гордость и дерзость молодости, и уже не может, не умеет и не сумеет он ничего и... нельзя погибать! Надо найти в себе хотя бы отчаяние, ради сыновей, ради своей родовой чести, опозоренной и поруганной московитом...

Посоветовавшись с роднёй, послали слухачей на Белоозеро. Месяца четыре от них не было ни слуху, ни духу...

Под осень уже, когда свалили жнитво, обмолотили и ссыпали хлеб, убрали огороды, воротились посланцы. Не все. Двое так и пропали, отбежали от своего господина на вольные земли.

Слухачи принесли невесёлые вести. Рука Москвы дотянулась и туда: белозёрский ярлык тоже оказался перекуплен московским князем Иваном.