Светочи Чехии

– Какая низость! – в негодовании вскричала Ружена. – Мало того, что этот негодный человек нарушил собственноручно выданную Гусу охранную грамоту и завлек в эту ловушку несчастного, поверившего его императорскому слову, – он еще возбуждает против него его же палачей, словно боится, чтобы они не оказали милосердия узнику. Это бесчестно и Бог его накажет!..

– Хорошо, если б это было так, пани Ружена! Во всяком случае, я отпишу об этом всем нашим друзьям в Чехии и Моравии; пусть они наперед знают, какого доверия заслуживает наш будущий король, как он поддерживает наши интересы и защищает уважаемого всеми нами человека, – гневно закончил Ян из Хлума.

На этот раз возмездие действительно ожидало государя-предателя: „слова, произнесенные в углу трапезной босых миноритов”, – говорит Палацкий, – „быстро откликнулись по всей Чехии и стоили ему ни более, ни менее, как чешской короны”.

Душевное состояние друзей Гуса было угнетенное. Осуждение ожидалось с минуту на минуту, да и сам заключенный полагал, что настали его последние часы, и в трогательных письмах, рисующих его возвышенную душу, прощался с друзьями, учениками и слушателями, не забывая никого.

Но члены собора видимо колебались и как будто искали выхода, мучая терпеливого узника, то предложением разного рода форм отречения, то убеждая его отказаться, ради спасения жизни. Его уверили, что ответственность за отречение падает на собор, который непогрешим и пользуется неоспоримым правом диктовать ему свои убеждения. Один из богословов, в порыве исступленного рвения, даже кинул ему следующие удивительные слова:

– Если бы собор постановил, что у тебя всего один глаз, когда их два, – то ты обязан этому верить.

– Пока Бог сохранил еще мне разум, я воздержусь утверждать что-либо подобное, даже если бы весь свет хотел меня к этому принудить, – неустрашимо ответил Гус.

Недели две после последнего допроса Гуса, Ружена сидела в кресле, у окна, мрачно задумчивая; Анна, поместившаяся против нее, читая книгу, украдкой поглядывала на подругу.

– О чем ты задумалась Ружена? Я уж по твоему лицу вижу, что у тебя в голове бродят невеселые мысли; нехорошо! – заметила она, нагибаясь к приятельнице.

Ружена вздрогнула и выпрямилась.

– Трудно быть веселой, когда умираешь в мои годы, – грустно сказала она и, подняв протестующе руку, продолжала. – Не разуверяй меня, Анна! Я сама чувствую, что меня гложет недуг, что какая-то отрава бродит по жилам и поглощает мои силы. Но сегодня у меня явилось непреодолимое желание хоть раз повидать отца Яна, открыть ему свою душу и от его геройства запастись мужеством, потому что мной овладевает страх и отчаяние, – она остановилась и несколько слезинок скатились по ее щекам.

Анна едва подавила подступавшие к горлу слезы.

– Я думаю, что желание твое выполнимо, – нерешительно ответила она, – Я знаю, что барон Ян, Светомир и другие друзья виделись с ним, благодаря тюремщикам, которые все оказались добрыми людьми. Только надо бы поговорить об этом с графом.

И вот, дня через два, Светомир объявил своему другу детства, что желанное свидание состоится в ту же ночь, и что он с Бродой будут ее сопровождать. Ружена согласилась взять и Анну с собой, – у нее не было тайн от испытанной подруги; к тому же графиня отлично понимала, что она тоже жаждет увидеть, может быть, в последний раз того, кого боготворила и считала существом высшим.

Глава 7

В темной, сырой тюрьме францисканского монастыря, которую Гусу суждено было покинуть лишь идя на смерть, – он сидел у стола и читал Евангелие, при слабом свете масляной лампочки, – роскошь, за которую узник был крайне признателен друзьям.

Гус сильно исхудал; лицо его, осунувшееся от болезни, лишений и страданий – физических и нравственных, – было словно восковое. Но в больших, грустных, мечтательных глазах горела та же твердость духа, которую ничто не могло сломить.

Он не был прикован к своему ложу, как в Готтлибене; но все-же кандалы были на руках и ногах. Гус отодвинул, наконец, книгу и, облокотясь на стол, задумался. За минувший день, он пережил тяжелые минуты, и много чувств, которые он считал побежденными, угасшими, пробудились вновь и мучительно терзали его душу. В продолжение долгих месяцев этой нравственной агонии, все существо его совершенно преобразилось, – очистилось и одухотворилось; земные слабости, мало-помалу, спадали с него, всякое человеческое желание исчезало в восторженной вере в Бога, которому он поручил свою жизнь и судьбу.

Несколько дней перед тем епископы спросили его, не желает ли он исповедоваться, и он с радостью принял предложение. С тем истинно-христианским смирением и незлобием, которые особо выделяют его даже среди славных полчищ мучеников за идеи, он избрал себе в духовники Стефана Палеча.

– Это мой злейший противник, – сказал Гус. – Ему я и хочу исповедаться.