Светофор, шушера и другие граждане

«Вот бы здорово получилось, если бы это у меня получилось!» – думал Миша Гольдштейн. И он трудился над своим изобретением, химичил не покладая рук, и так шло время…

И еще жила-была на улице Рогова в той же самой пятиэтажке за гаражами маленькая женщина с зелеными глазами. Лара.

Татарочка с острыми раковинками-ушами.

Знаете, такая: рыжая, с высокими щиколотками, с ямочками на щеках и острыми коготками.

Муж у нее был, честно сказать, так себе, мямля и лопух. Биолог. Аспирант Третьего меда.

(В общем, не пойми чего, а не муж.)

То есть как раз этот самый Миша.

Михаил Петрович Гольдштейн.

Длинный и скучный очкарик с волосами цвета сахарной пудры.

Что эта «зеленоглазая» в нем нашла, черт ее знает. Но крутила она им как хотела.

Этот ее Миша работал в каком-то загибающемся НИИ, где-то в конце серой ветки с пересадкой на метро Баррикадная.

Утром – туда, вечером – обратно.

Жил Миша в кладовке. У них с Ларой была однокомнатная малометражка с гробиком – кухней. Зато большая кладовка, задней стенкой в общий коридор. По планировке задняя стенка не была несущей, и вот этот Миша установил в ней вентилятор (еще какой-то компрессор) и просверлил узенькое окошко.

И там он работал. Что-то переливал по трубочкам в колбочки. Стучал мензурками, булькал, что-то разбивал, грохотал, вскрикивал и выбегал в клубах дыма и фиолетовых вспышек из кладовки за совком и веником. В общем, шуршал. Если шуршал – значит, был дома. Если не шуршал, значит, еще не вернулся из своего НИИ.

Лара работала маникюрным мастером в салоне красоты у метро Полежаевская. Иногда они все же вместе выбирались в кино. Или на какую-нибудь выставку.

В общем, вообразите себе такую картину: рыжая зеленоглазая Лара в норковом манто с хвостами и этот ее пучеглазый дистрофик.

Сами понимаете, не фонтан.

Запястья Ларины пахли фиалками.

Венера просматривалась в каждом ее движении. В изгибе черешневых губ. В повороте плеча, в высоко державшейся на точеной шее головке. В теплой макушке Лары пахло медом и кофейными зернами.

Мужчины млели.

И вот, этот прекрасный сон на высоком подъеме, плюс запах ванили, мускуса и мандариновой корки, а с ней это чучело. Это малярийное ученое недоразумение в вязаном джемпере и мятых брюках.

И такая совместная жизнь, разумеется, продлилась недолго. За Ларой стал подъезжать какой-то тонированный тип, на Лексусе.

Лексус сменился Лендкрузером, зима весной, и вот однажды Лара собрала чемоданчики и упорхнула с кем-то из этих «тонированных» отдыхать то ли на Капри, то ли на Канары.

Казалось бы, в этот момент должна была разразиться трагедия или хоть какая-то склока. Однако не тут-то было; ничего такого не услыхали соседи.

Биолог и в подметки не годился Отелло. Он сам донес Ларочкины чемоданы по лестнице до Лексуса (или не знаем, что это была за машина) и как ни в чем не бывало поплелся к себе.

Она, быть может, как-то объяснила ему, что уходит от него не навсегда, или поклялась своей шубкой, что сохранит ему на Капри верность. Неизвестно. По крайней мере, он после ее ухода не выбросился из окна, не отравился содержимым одной из своих мензурок. И не взорвал ко всем коромыслам этот несчастный кирпичный дом на улице Рогова, за гаражами.

Идут дни.

Весна сменяется летом, лето осенью, пообещавшая вернуться законная зеленоглазая Лара и не думает возвращаться.

Биолог не проявляет признаков нетерпения.

По-прежнему он с работы и на работу. По-прежнему что-то перетирает в своей кладовке. Булькает. Вскрикивает и шуршит.

Изобретает лекарство для вечной молодости человечества.

Не проходит и 60 лет, как вдруг, однажды, этот самый биолог возвращается с работы, заботливо придерживая под ручку какую-то сморщенную в сморчок, совершенно плесневелую старушку, правда одетую дорого, в норковую шубу с хвостами. Старушонка так и трясется. У нее, вероятно, болезнь Альцгеймера. И старческое слабоумие, потому что она вдруг падает перед входной дверью биолога на колени и принимается лобзать порог.

Всю эту сцену соседи пристально наблюдают в дверные глазки.

Наконец биолог втаскивает свою старушку в квартиру, дверь за ними захлопывается, и соседи лишаются возможности наблюдать, что там происходит дальше.

«Вероятно, это была потерянная в детстве и теперь вновь обретенная мать биолога!» – предполагают соседи, ибо они не лишены воображения и, как мы, смотрят передачу «Жди меня» по первому общественному каналу.

Однако мы не соседи, и никакие захлопнутые дверные створки и стены не помешают нам заглянуть в квартиру биолога, чтобы посмотреть, что там на самом деле будет дальше.

Старушка отчаянно рыдает за кухонным столом (и это не добавляет к ее бородавкам ни единой приятной черточки).

Биолог, склонившись над своей странной гостьей, гладит ее по серенькой черепушке и целует в рыжий пушок на маковке.

И ему кажется, что по-прежнему маковка пахнет медом и кофейными зернами.

Всхлипывая и хрюкая носом, старушонка поднимает на биолога свое иссеченное морщинами, истоптанное «воробьиными лапками» бородавчатое лицо, и в провалах пергаментных век вспыхивают изумрудные глаза. Глаза вспыхивают надеждой.