Светофор, шушера и другие граждане

Если бы Шепотов повесился от этой безнадеги, про него бы сказали: «Пиджак повесился».

«Дурак Пиджак».

И только глаза Шепотова, растерянно прятавшиеся за роговой мутной оправой, всегда заляпанной пальцами, были удивительно прозрачного синего цвета.

Но никто не смотрел Шепотову в глаза, и вообще во всем мире до этого мятого скучного Шепотова никому не было дела.

Учиться у Шепотова рисунку никто не хотел. В колонке его учеников время стирало прошлогодние фамилии. И сам он только числился в институте учителем рисования то ли кадровым недоразумением, то ли по привычке, то ли из жалости.

На занятия к Шепотову в распахнутую дверь мастерской (вниз по лестнице направо) в начале лета вкатывались тополиные колючки. Осенью в узкую форточку влетали осенние листья, а зимой низенькое окошко плотно заносило снегом.

Еще же (бесплатно) приходил к Шепотову на занятия подслеповатый скрипач Леша Коган. С шапкой черных кудрей вместо волос.

Рисовать музыку. И рисовал «музыку» углем, кроша его на пол, на больших листах ватмана.

Шепотов ставил на фондовом проигрывателе Шопена.

Шопен скрипел иголкой и заедал.

Приходя за два часа до занятий, Шепотов любовно и неторопливо устанавливал на хромой куб (только у Шепотова куб мог быть хромой) гипсовую головку Нефертити с отбитым ухом, губы Давида или тусклую цветочную вазу. Заботливо драпируя свой натюрморт в желтые и зеленые тряпки.

Часы с кукушкой (тяжелые стенные часы с желобками в колонах и золочеными капителями) давно не ходили, и Шепотов то спотыкался о них, отбивая в ботинках пальцы, то сам ходил с часами по своей каморке, соображая, куда их поставить.

Часы стояли, Шепотов ходил.

Правда, время от времени из часов совершенно неожиданно выпрыгивала облупленная керамическая кукушка.

И дико кричала.

«Ку-ку!»

А алые паруса снова вставали ледяными зимними утрами над городом, и ветер разрывал их в клочья.

А потом пришла она.

Бывают такие люди (вот вроде Шепотова), которые все равно – вошли они или вышли. А бывают наоборот. Она была «наоборот».

Ее звали Таня.

Она вошла, и из подземного окошка мастерской Шепотова ей навстречу устремился солнечный луч и лег ей под ноги.

Подслеповатый скрипач обернулся и опять сломал уголь. Иголка проигрывателя перепрыгнула через скрипящую тишину. Заиграл Шопен. Выпрыгнула кукушка.

Шепотов выронил бы часы, в довершение всей этой картины, но он только опасливо прижал их к груди.

И часы пошли.

Часы пошли, а Пиджак влюбился.

Ей было восемнадцать. Шепотову 45. Она была прекрасна. Шепотов был Пиджак.

Долго она в мастерской не задержалась. Походила пару недель, нарисовала пару гипсовых побитых головок и цветочную вазу (весьма неумело). Шепотов не поправлял ее. Бедняга, он боялся к ней подойти. Он даже дышать рядом с ней не мог. И дышал в своем уголке, за мольбертами.

Выглядывая оттуда, как слепой крот выглядывает из норы, щурясь на солнце и вздрагивая усиками.

И вот, она, конечно, походила немного, но скоро переписалась в мастерскую Метелкина, рисовальные курсы которого проходили по вечерам на первом этаже в светлом просторном зале, под статуей Давида, и пользовались большой популярностью среди поступающих.

Она ушла. Пиджак и подслеповатый студент остались.

Время потекло дальше. Скрипач по-прежнему рисовал на ватмане музыку. Застревал в пластинке Шопен. Выпрыгивала кукушка.

Однако теперь время пошло для Шепотова.

Незаметно и неслышно для остальных в Шепотове сдвинулись какие-то невидимые, острые шестеренки. Побежали по кругу стрелки. Заиграла музыка. Он больше не уходил из мастерской вечером и не возвращался в нее по утрам.

Он в ней жил.

Из-под двери его каморки по ночам сочился ламповый свет. Играла музыка.

Прошел год, и в июле Таня благополучно поступила на первый курс отделения керамики.

Был жаркий полдень. Асфальтовое небо лежало над асфальтовым городом. Тридцатник в тени под липами. Институт замер в торжественной тишине за своими колоннами. Пахло пылью, чайной плесенью и растворителем.

Стоя под списком, еще не успев прийти в себя от радости – О! Это ослепительное чувство: «Я поступила!» – Таня вдруг услышала музыку.

Тихая знакомая музыка. Возможно, ее доносил сквозняк из распахнутой форточки.

И вместо того чтобы выйти на улицу (поступила-прошла-поступила!), она тихонько вышла из гудящей толпы абитуриентов и пошла.

Вниз по лестнице направо.

Осторожно приоткрыв створку, Таня скользнула в знакомую мастерскую, прикрыв за собой дверь. После темной коридорной сырости глаза слепил солнечный свет, и сначала ей показалось, что она смотрит на себя в зеркало. Но это была картина. На картине, в полный рост, выступая из темноты, стояла она. Под ногами ее лежал солнечный луч.

Она вошла, и ей показалось, что живая девушка с картины, ее двойник, сделала шаг ей навстречу.

И справа, и слева, на низких стенах мастерской, на стеллажах и небрежно скатанные в рулоны, под ногами и повернутые к стенам… Картины, картины, картины…

Таня разворачивала их, отворачивала от стен, у нее дрожали руки.

Картины-картины-картины…