Светован. Штудии под шатром небес.

— Что? А ты обернись и вспомни, что было с тобой до рождения. То же самое… Доверяй тому, что случается с тобой, а не тому, что может случиться. Думай о том, что хочешь иметь, а не о том, чего не хочешь. Это сохраняет и умножает силы. Наша судьба у Бога на коленях. Нету Него ничего лучшего, чем наша жизнь. Как бы каждый из нас глупо ее не верстал. У Бога нету мертвых…

Я шел по темному лесу из похорон, а, казалось, — бежал по светлой тропе нового рождения.

Через какое-то время он заговорил снова:

— Когда мы дойдем до конца своей земной жизни, единственное, что будет иметь значение, — это та любовь, которую мы отдали и получили. В свое путешествие в новый мир единственное, что мы сможем взять, — это любовь. Если ее нет, то умершие забыты еще до смерти… Однако оставим мертвым их покой, а сами будем жить надеждой. Как говорится, мертвому гроб, а живому хлеб…

Когда мы подходили к своему Горовому гнезду, на востоке уже занималась заря.

Ручейковая почта

Жизнь шла своим чередом. Старик отправился за иссопом, за душистой травой, которую мы только раз повстречали в своих походах. В ту ночь (хотя, сколько ее было — с петушиный нос?) ему приснилось место. И пошел туда. До этого я не знал, что дневной путь человеку может указать ночной сон. Меня оставил домарить, чтобы прибраться на чердаке, где сушился наш сбор, и заложить "киселицу". Из Древоделов мы принесли дубовые клепки, и Светован починил старую Ильковую бочку. Я долго вымачивал ее, а потом начал наполнять, как он меня научил. Дно выстелил камушками кремния, надробил соли, а дальше слоями выкладывал спелую огородину с нашей грядки, садовые падалицы и сыроежки, которых в ближнем редколесье росло видимо-невидимо. Овощные ряды перекладывал листьями дуба, вишни, смородины. И залил все водой, которая прямо вскипала, гася кремний и соль.

Эта киселица — сад, огород и лес в тихом душистом плену бочки — вторая заветная еда, которую он открыл мне после настоящего хлеба. Старик квасил ее именно так, чтобы была в меру кислой и соленой, зато глаз трапезника в первую очередь выхватывал ее среди другой снеди. Квашенина отличалась таким богатым букетом вкуса, такой хрустящей твердостью, что язык не успевал советоваться с небом. Замоченный таким способом овощ не скисал, не сопревал и не гнил. Берег самого себя. При том, что на вкуснятину шли плоды, которым суждено было пропасть, сгнить на земле. Но разве земля простила бы нам это?!

Мой учитель был мудро бережливым к тому, что так щедро давала природа. Говорил: "Терпеливый и бережливый купит вторую корову за то, что надоит с первой".

Бывало, о разном допрашивался я у него. Даже о таком, почему мы стареем?

"Все живое со временем либо высыхает, либо гниет. Человеческая плоть тоже. Чем это превозмочь? Горьким и кислым. Горькими овощами и травами. Кислым молоком, рассолом, квашениной. А что помогает против усыхания? Вода, сочные фрукты, ягоды. И вино в меру".

Но вернемся к моим плодам. Точнее к тому, что они во мне вызывали. Ибо в моем сердце созревал, наливался сладким беспокойством совсем иной плод. Я наклонялся за сливой в траве — и сизоватый ее бочок напоминал мне ее глаза. Нежная коралловая морковь была похожа на ее губы. В резном листе видел я изгиб ее рта. Русые пасма молодой кукурузы напоминали ее волосы. Круглое восковое яблоко было совсем как ее плечо…

Я понимал, это все это следы моего буйного воображения, но как этому помочь?! Я не считал себя влюбчивым, тем более, что образ бывшей моей девушки, почти невесты, сидел еще во мне дразнящей занозой. Картина на ужгородском мосту все еще всплывала в памяти. Я отгонял ее, словно наваждение, и долго еще хватался за соломину надежды. Зачастую мы очень самолюбивы в своей любви. Ее, любовь, любим больше, чем самого человека.

Вылечил меня от этого дед. Фактически, одной только фразой. В порыве откровенности я как-то спросил его: