Светунец

ПАВЕЛ ОСТАНИН

Осень

Мы идем по примолкшей долине,
сухотравье стеклянно шуршит,
переклик журавлиного клина
как набат для ранимой души.
Годы грузом ложатся на плечи,
тяжело ли, легко ли — неси,
и никто в этом мире не вечен,
хоть у вечного неба спроси.
Дорогая, печалиться рано,
верить с болью в печальные сны,
пахнут травы увядшие пряно,
умирают цветы до весны.
Ничего, что седины кудлаты —
ветром времени так взметены!
Мы с тобой комсомольцы тридцатых
и солдаты великой войны.

Земляки

По преданьям стариковским,
наше древнее село
от неробких ермаковских
поселян еще пошло.
А откуда их примчало, —
не записывал никто,
спросишь, — в шутку отвечают:
— Знает дедушка Пыхто.
Той родней гордился каждый,
И от дедушки того —
на пять тысяч сельских граждан
три фамилии всего.
Имена от дедов к внукам
замыкали скорый круг,
не менялись даже буквы,
а менялись, так не вдруг.
В каждом доме по Ивану,
а в которых и по два,
разберись тут без прозваний, —
закружится голова.
Даже Павлов, разобраться
и учесть по номерам, —
как Людовиков, немало
наберется по дворам.
Прав был дядя мой Василий,
дед говаривал не зря:
можно жить и без фамилий,
без прозваний жить нельзя.
Без прошения, без просьбы
окрестят тебя хитро,
ничего нет метче прозвищ —
сразу видно все нутро.
Прикипит то слово насмерть,
не стереть и не сорвать,
вот тебе и сельский паспорт —
ни менять, ни продлевать.

Букварь

В какой-то год,
                       не очень хлебный,
чтоб жить не так,
                           как жили встарь,
мой дед почувствовал потребность
купить мне старенький букварь.

В душе испытывая муку,
сменив калач, как вещь, на вещь,
сказал: «Купил тебе науку,
а ты того… денек не ешь».

Мы трудно жили в малолетстве
в полуустроенной стране,
зато уж твердо знали с детства:
букварь и хлеб — в одной цене.

Первый раз убит он был под Брестом…

Я убит подо Ржевом…

А. Твардовский