Священное ремесло. Философские портреты

Может быть, это самый тонкий и вместе с тем жесткий спор с Кантом, который существует в мировой философии. «Достоевский рассекречивает Канта», – пишет автор, на самом деле это делает он сам устами и поступками братьев Карамазовых. Он разверзает «ад ума», скрытый в Критике чистого разума под видом спора Тезиса с Антитезисом, явленный и разыгранный в судьбах Алеши, Ивана и Мити. Кант, который не столь уж часто поминается в его книге, неожиданно облекается в Достоевского и разоблачается им – пером исследователя – изящно и беспощадно. Это не лобовое отрицание, подобное неприятию Канта о. Павлом Флоренским, не перелицованный экзистенциальный бунт Киркегора против «всеобъясняющего» рационалиста, но следование за разумом (в лице «криптокантианца» Ивана), теряющим самого себя на вершине своего самопознания.

При этом Голосовкер, выступающий как внимательный читатель, с изумительной аналитической техникой не навязывает никаких выводов. Вслед за Достоевским он, выбравшись из ада познания, в котором одна мысль оспаривает другую, предлагает лишь «нежность к надежде на какую-то светлую, большую прямую хрустальную дорогу и солнце в конце ее». (,Достоевский и Кант).

Это означает «искусство: там, где человек погибает в истине, там он спасается красотой» (там же).

Спасающая красота (мысли, образа, книги, поступка) есть инобытие истины, пусть и самой трудной для жизни.

Мне думается, красотой Голосовкер спасал не себя, а других.

VI

Надо было бы сказать и о книге его стихов. Помню увесистую папку, на которой было написано «Стихи и поэмы»; он любил читать их вслух. Голосовкер не принадлежал к тем поэтам, которыми рождаются, а скорее к тем, которые сами себя делают поэтами, когда видению вещей, правде чудес становится тесно в прозе. Но он, несомненно, обладал даром слова, его дар слышен с каждой страницы Сказаний о титанах. Строго говоря, он не был поэтом, но склад его был таков, что сам легко ложился в строку и в образе, в тайне поэтического произведения был как-то на месте. У меня нет и никогда не было его стихов под рукой, но какое-то время две ахматовские строки из стихотворения Данте столь упорно навязывали мне себя в качестве строк Голосовкера (мне казалось, что они – из его поэмы Джиордано Бруно), что на время заставили забыть об их настоящем авторе:

Факел, ночь, последнее объятье,
За порогом дикий вопль судьбы…

Словно ритм, словарь, замысел, «отвес» этих строк возвращал моей памяти облик Голосовкера. Его упрямое противодействие слепой торжествующей силе, его превосходящей.

Но босой, в рубахе покаянной,
Со свечой зажженной не прошел
По своей Флоренции желанной,
Вероломной, низкой, долгожданной…

«Вероломной, низкой, долгожданной» была в то время земля его мудрости – философия. Она видел ее продажной, захваченной проходимцами, приспособленцами и ворами. В его жизненной позиции или, скорее, в повадке было нечто от эллинского трагика, оказавшегося в стране варваров, которым был непонятен его язык. Или «великого романтика» (так называется мистерия, написанная им в юности), попавшего в руки инквизиторов. В мою слуховую память врезался образ того, кто осудил Бруно на сожжение.

Это он с себя рубашку снял
В подаянье нищему еврею,
Это он светлейшим днем назвал
Из ночей одну – Варфоломея.

Кстати, переводы его в Антологии античной лирики превосходны.

VII