Святое дело

Побродив бесцельно по глухим задворкам гарнизона, передумав обо всем на свете и не найдя никакого спасительного выхода, Ярцев далеко за полночь возвратился домой. Утром, как обычно, он вышел на службу, но весь день был совершенно безучастен к тому, что творилось вокруг.

Он не думал о сыне: трудно было представить его в своем воображении. Не волновало имя жены. Она, конечно, была не виновата в его несчастье. Все это дотошные финансисты! И как смогли докопаться до этого? Столько лет прошло!.. Да, придется, наверное, платить… Интересно, сколько будут удерживать? Не меньше пятидесяти процентов. От алиментов, пожалуй, еще можно спастись, если вторично жениться на Анечке… Наверное, уже поздно, за другим замужем. И кроме того, они не пара. Родители никогда не благословят такой брак. Какая-то доярка… Да, придется надолго отказаться от многого: на половину зарплаты высоко не прыгнешь… Но если бы только деньги!.. Неприятностей не избежать.

В этом не обманулся. Через три дня состоялся офицерский суд чести.

Краснов не мог присутствовать: ниже обвиняемого по званию. Молча наблюдал, как Ярцев собирается на суд. Тщательно побрился, смочил волосы одеколоном, гладко причесался.

Создалось впечатление, будто отправляется на свидание…

Суд чести не пугал Ярцева. Могли вынести общественное порицание, выговор, не больше! «Меньше взвода не дадут, дальше… дальше Пятидворовки не пошлют».

— Что ты глядишь на меня, как на Марию Стюарт? Думаешь, на эшафот поведут?

Хотел успокоить самого себя, но веселость прозвучала фальшиво. Думать было легче, чем произносить мысли вслух.

— Молчишь, — криво усмехнулся. — Ну что же, как говорили мудрые греки, тэрциум гаудэнс — третий радующийся.

Достал из тумбочки бутылку, налил полстакана коньяку.

— Разделишь компанию?

Краснов отвернулся. Ярцев шагнул к нему, поднял стакан.

— Авэ, Цезарь!.. Забыл. Ну, дьявол с ним! По-русски: здравствуй, Цезарь, идущие на смерть тебя приветствуют!

— Не паясничай. Противно!

— Противно… — Ярцев поставил стакан. — Противно…

Несколько минут он сидел неподвижно, опустив голову, затем торопливо выпил. Рука дрогнула, несколько капель упало на китель. Оглядел комнату, будто прощаясь с ней, и медленно прикрыл за собой дверь.

Возвратился он поздно, в третьем часу ночи, пьяный. Не раздеваясь, упал на пол и зарыдал.

— Как они… — слова прорывались сквозь мычание. — Как они смотрели на меня… Какими глазами! Я был под минами, но это… это страшнее… Страшнее!

В холодном лунном свете было видно, как обмякшая, сгорбленная фигура медленно поднялась на колени.

— Страшно… — прошептал, обхватил руками голову и закачался из стороны в сторону. Затем остановился, подполз к кровати и, захлебываясь, жарко заговорил: — Ты знаешь, что сказал общественный обвинитель? «Золото ваших погон почернело от позора!» Золото почернело… Такого не бывает, а? А он сказал: «Почернело».

Ярцев повернул голову, взглянул себе на плечо:

— Почернело!..

Он снова повалился на пол. Плечи его задрожали.

— Полковник сказал, что представит к увольнению… Выгнали, понимаешь, выгнали меня…

Краснов не выдержал. Соскочил с постели, снял шинель, китель, стянул сапоги, уложил Ярцева в постель.

— Павел… Павел… Прости меня… Я подлец… Подлец! Ты прав… Зачем ты за мной ухаживаешь? Золото почернело… Ты прав. Гоните меня! Я вас позорю… Гоните прочь!

Краснов долго не мог уснуть. Разумом он одобрил решение командира полка, но мысль о том, что человека, с которым несколько месяцев прожил в одной комнате, постигла такая участь, мучила. Он не испытывал чувства жалости. Напротив, кара была заслуженной и справедливой. Ярцев теперь не мог командовать людьми, не имел морального права.

С каким презрением сказал ему Долива:

— Я думал, ты пустой человек. А ты подлец! — С силой махнул рукой, будто отрубил.

И Ярцев ничего не сумел ответить…

На другой день Ярцев проснулся поздно. Он был один, Краснов давно ушел.

Неверной походкой приблизился к зеркалу. Серое лицо с набрякшими мешками под глазами, запекшиеся губы, всклокоченные волосы.

«Неужели это я?»

Сердце бешено колотилось в груди. Стало нехорошо, опустился на стул. Взгляд остановился на тумбочке. «Опохмелиться?» — вяло подумал и с отвращением отогнал эту мысль.

Долго плескался под умывальником, приводя себя в порядок. Теперь он выглядел гораздо свежее, но взгляд был по-прежнему мутным, погасшим.

В дверь легонько постучали. Ярцев вздрогнул. Вдруг представилось, что сейчас войдет жена с сыном. Инстинктивно отступил в угол, не решаясь ответить. Стук повторился, теперь уже громче, настойчивее.

— Войдите, — произнес наконец.

«Остапенко…»

— Товарищ старший лейтенант! Вас комбат вызывает!

— Хорошо… — с трудом перевел дух.

Остапенко ушел, но от Ярцева не ускользнул любопытный взгляд, брошенный на него солдатом. «Знает уже. Теперь все узнают… Ах, Аня-Анечка, не думал, что это кончится вот так!..»

Она сказала: «Только давай распишемся».

Ярцев не отказался, пошел с ней в загс, хотя расценил брак как морганатический: москвич, сын ученого, и деревенская девушка, доярка.