Святой Михал

Он словно снова слышал пение жаворонка. Нежные и ликующие трели проникали, казалось, в самый мозг. Мелодия звучала все звонче, она сливалась со словами «Песни песней», которую Михал читал недавно, думая о Катарине: он отыскал их в Библии, но даже не предполагал, что слова эти останутся у него в памяти. В них слышался такой же пленительно-звонкий и чистый голос. Но в этом кристально чистом голосе звучала еще и необычайная теплота, и жизненность, и призывность.

Да лобзает он меня лобзанием уст своих!
Ибо ласки твои лучше вина…

Михал встрепенулся. Медленно-медленно брел он домой, наступая у забора на стручки фасоли, на цветы розовых флоксов, росших среди крапивы. Образ Катарины неотступно следовал за ним, а в душе его все еще звучала дивная мелодия.

На другой день после обеда, когда Михал запрягал лошадей, он услышал, что Катарину посылают на виноградник набрать уже созревшего раннего винограда. Через несколько минут он был на своем винограднике и, спрятавшись в сторожке, стал ждать. Иногда, чаще всего перед сбором винограда, когда приходилось сторожить урожай, Михал здесь и ночевал. От тюфяка приятно пахло свежим сеном, солнце ласково пригревало. Михал то и дело поглядывал в сторону села, но Катарина не появлялась.

Раздосадованный, он уже собрался было возвращаться, как вдруг услышал в глубине виноградника шорох. Осторожно, крадучись, он спустился вниз и увидел Эву, цыганку из Гаваи — близлежащего цыганского поселка, приписанного к Пореченской общине. Она срезала спелые грозди и уже почти наполнила ими замусоленный мешочек. Михал кинулся к ней. Он был вне себя от бешенства, возможно, еще и потому, что напрасно прождал столько времени Катарину, Михал стал отнимать у цыганки мешочек с виноградом.

Эва была, сверстницей Катарины, красивая, чертовски продувная девчонка. Под конец она схватила Михала за запястье и, прерывисто дыша, предложила ему погадать. Михал сперва попытался вырвать у нее руку, но потом сдался. Она притянула его ладонь и почти прижала ее к своей округлой, полуобнаженной груди. На Эве была лишь открытая, в черно-желтую полоску старенькая блузка из вискозы. А под нею — ничего. Михала бросило в жар.

— Убирайся прочь, — строго проговорил он, залившись краской, но голос его звучал куда мягче, чем ему хотелось бы.

Руки он не отнял, и ее грудь лежала у него на ладони, словно в гнездышке.

И тут он увидел Катарину. Она стояла в двух шагах от него, слегка наклонившись вперед, чтобы лучше видеть между золотистыми виноградными гроздьями. Катарина тяжело дышала, волосы ее растрепались от быстрой ходьбы, щеки горели.

Михал тотчас сник. Он готов был провалиться сквозь землю.

Катарина расхохоталась. Это был взрыв громкого, неудержимого, почти истерического смеха.

Он уже овладел собой и крикнул:

— Катя!

Но она резко повернулась и убежала. Среди виноградных лоз только мелькнули ее загорелые, крепкие икры.

Михал в эту минуту готов был сжечь Гаваю дотла. Он не мог простить себе, что так глупо попался. И из-за чего? Из-за пустяка! Из-за минутной мужской слабости. Он знал, что теперь ждет его, — объяснять что-либо Катарине совершенно бессмысленно.

В последующие дни Катарина, разумеется, либо делала вид, что вообще не замечает Михала, либо окидывала его насмешливым, полным пренебрежения взглядом. Она начала заигрывать с Вилемом, подолгу болтала с ним у забора; иногда они даже прогуливались или сидели на площади.

Тщетно пытался Михал придумать что-нибудь такое, что помогло бы ему устранить размолвку и как-то подступиться к Катарине. Но именно то, что она тогда убежала с виноградника, а теперь вела себя так, словно ей нанесли оскорбление, и вселяло в него надежду. Он стал делать вид, будто не обращает на нее никакого внимания. Всячески давая понять, что она ему безразлична, ходил по двору, не глядя в сторону соседского забора, но ушки, как говорится, держал на макушке. Ему так хотелось хотя бы услышать ее голос. Впрочем, он знал Катарину и понимал, что должен набраться терпения.

Он столовой ушел в работу — дел у него было невпроворот, — трудился от зари до зари. К тому же в эту пору он ездил в Павловицы на вечерние агрономические курсы. А по ночам часами лежал без сна и все думал.

Так подошла зима.

Уже изрядно подмораживало. В один из солнечных дней Михал, поднявшись на Горку, прилег в полушубке прямо на снег. Он лежал, опираясь на локти, а перед, ним плясали языки пламени — он жег в костре обрезанные плети виноградных лоз. А кругом под лучами солнца, казалось, пылал ослепительно-белыми искрами сплошной гигантский костер. Михал смотрел, как внизу за селом, в долине у речки, то тут, то там вздымался столб снежной пыли и несся по полю. Местами этот снежный смерч обнажал землю, и ясно виднелись полоски смерзшейся глины, сухая трава и камни. Потом на ветку ближней груши прилетела птичка в голубой курточке и желтой жилетке и закачалась вниз головой. У синички-акробатки тоненькие, как иголки, коготки, и она легко цеплялась ими за кору.