Святой сатана

Послушник отодвинул задвижку, в тот же миг стремительный поток воды шумно хлынул по деревянному желобу, приводя в действие весь механизм. Колесо дернулось, заскрипело, приходя в движение, и Яшка, не успевший толком испугаться, с головой ушел под воду. Обратно он появился, фыркая как тюлень, отплевываясь и осыпая Феону самыми отборными проклятиями, которые не произвели на монаха никакого впечатления. Он прекрасно знал, что сначала так и бывает.

На третьем или четвертом круге Яшка выл белухой и умолял остановить колесо. Феона подал знак. Щелкнула задвижка. Поток воды быстро иссяк, но колесо еще некоторое время двигалось и утащило вопящего от ужаса Яшку под воду.

– Эка незадача! – досадливо поморщился Феона и вручную прокрутил колесо обратно.

Это потребовало определенного времени и лишило Яшку остатков и без того едва ли бывшего у него в избытке мужества. От былой его наглости не осталось и следа. Мокрый, как речная крыса, он пускал изо рта воздушные пузыри и слюни, сотрясаясь от безудержных рыданий. Вид его был столь жалок, что сердобольный Маврикий невольно испытал к этому не самому приятному представителю рода человеческого искреннее сочувствие, близкое к угрызениям совести.

Феона оставался холоден и невозмутим.

– Говори, – произнес он жестко, – а то следующий раз оставлю под водой.

Яшка, всхлипывая и икая, с трепетом смотрел на удивительного монаха с дубовыми кулаками и стальным взглядом, всем своим естеством понимая, что это не пустые угрозы с его стороны!

– О чем говорить, отче? Ты спрашивай. У меня секретов нет!

– Не блажи. Нашел дурак игрушку – лбом орехи щелкать. Рассказывай, что произошло на монастырской стене с иноземным лекарем? И не ври мне, я все равно узнаю.

– Родненький, – захныкал Яшка, – ежели я тебе все расскажу, так они меня убьют!

– А если не расскажешь, то это сделаю я!

Феона сделал движение рукой в сторону водяного колеса.

– Нет, не надо! – завопил Яшка. – Все расскажу. Ничего не утаю. Видел я.

– Что видел? Не тяни! Надоел.

– Видел душегубство, отче. Задолжал я целовальнику, ну и припрятал на стене баклагу льняного масла, а в обед пришел за ней, чтобы в кабак снести. Только собрался обратно, а тут люди на стену поднимаются. Мне лишние глаза, понятное дело, ни к чему, вот и решил спрятаться. Смотрю, не наши идут. Один крепкий такой, жилистый, с лошадиной мордой, а второй – хилый горбун, не по-русски одетый. Слов я не разбирал, далеко было, но спорили они о чем-то, а потом тот, что с лошадиной мордой, достал пистоль, приставил ко лбу горбуна и заставил его что-то выпить из стеклянного пузыря. После этого спокойно сел на край стены и наблюдал, как иноземцу становилось хуже. А тот пошатался немного и полетел со стены вверх ногами. Молча!

Яшка прервал повествование и посмотрел на Феону в надежде увидеть впечатление от рассказа, но лицо монаха оставалось непроницаемым.

– Дальше!

– Дальше? Здоровяк посмотрел со стены на тело, бросил пузырек, а потом обернулся, наставил пистолет на мой схрон и приказал подойти к нему. Я как был с баклагой в руках, так и вышел. А он отобрал ее, понюхал и вылил все на пол, где до этого лекарь топтался. Потом схватил меня за горло крепко, как тисками, и предупредил, что, если я проговорюсь о том, что видел, он лично отрежет мне язык и скормит собакам.

Яшка зашмыгал носом от жалости к себе.

– Что теперь делать, отче? Я все тебе рассказал, а ну как он узнает? Убьет ведь!

– Не дрожи раньше времени, – ответил Феона, освобождая Яшку от пут, – будешь слушаться, ничего с тобой не произойдет. Я защищу тебя от него, обещаю!

– Кто ты, а кто он? Нет, пропала моя бедовая головушка!

Яшка обреченно махнул рукой и, согнув плечи, понуро направился к выходу из кузницы, словно водяной оставляя за собой на земле мокрые следы.

Глядя в спину удаляющемуся Яшке, Маврикий преисполнился тягостных сомнений.

– Скажи, отче, как должно? Правильно ли мы поступили?

Феона задумался, глядя куда-то в пустоту перед собой. Лицо его словно окаменело и стало чужим.

– Знаешь, Маврикий, этот вопрос я задаю себе всю жизнь.

– И?

– И не знаю ответа!

Глава восемнадцатая

Наступил Ильин день, навсегда оставшийся в памяти многих устюжан. После Литургии, не успели монахи и миряне, отстоявшие службу, выйти из собора, как земля затряслась под их ногами. Голубое безоблачное небо расколол чудовищный грохот, словно тысячи тяжелых тридцатифунтовых пищалей одновременно пальнули по нему полным зарядом. С треском крошился кирпич, осыпалась штукатурка. Со скрипом дрожали деревянные стены. В домах люди падали на пол, а с полок и распахнутых чердаков на них летели нехитрые, но подчас весьма увесистые предметы их повседневного обихода. Снаружи земля тряслась с такой неистовой силой, что те из людей, что вовремя не смогли ухватиться за что-то прочное, как подкошенные валились на землю и с истошными воплями перекатывались по ней, не в состоянии подняться на ноги.