Святые наших дней

Писатель пытается разгадать секрет того особого духа, который царит в русских афонских обителях: «Гостеприимство, мягкость и приветливость к приезжим – отличительная черта афонцев. Но не только это касается гостей. За все свое пребывание на Афоне могу ли припомнить раздражение, брань, недоброжелательство, вырывавшиеся наружу? Конечно, монахи не ангелы. Они люди. В большинстве “простого звания”. Образованных среди них мало, но какая воспитанность, в высшем смысле! Манеры, движения, речь, поклоны – все проникнуто некоторым эстетическим ритмом, который поражает. В них есть удивительное “благочиние” и, сравнительно с “миром”, большая незлобность и доброта. Думаю, во-первых, что известный тип просто подбирается. Людям хищного, волчьего склада все это чуждо, нет им интереса идти в монастырь. Второе – качества природные воспитываются. Нельзя “безнаказанно” по нескольку часов в день слушать возвышеннейшую службу, петь, молиться у себя в келии, ежедневно до заката просить друг у друга прощения, каждую неделю исповедываться и причащаться. Ясно, что в такой обстановке надо ждать наибольшего расцвета лучших человеческих свойств».

Писатель признается: «Для нас, мирских, видящих эту жизнь, основанную на том, что ночью люди молятся, днем работают, очень мало спят и очень дурно питаются – загадка, как они ее выдерживают? Но живут. Доживают до глубокой старости. (Сейчас большинство – старики). Притом основной тип афонского монаха, как мне кажется – тип здоровый, спокойный и уравновешенный».

Зайцев отмечает, что «бедность русских монастырей сейчас очень велика», и объясняет это тем, что «нет России, и нет поддержки оттуда». Конечно, «монахи ведут лесное хозяйство, покупают на вырученное муку, ловят немного рыбы, имеют свое вино и оливковое масло, овощи с огородов. Беда, однако, в том, что среди братии слишком мало молодых. Это чрезвычайно затрудняет работу. Рабочие силы монастырей напряжены до крайности. Разумеется, старики не могут так работать, как молодые. Значит, на более молодых ложится как бы двойное бремя».

В то же время, как отмечает писатель, «приток молодежи все-таки есть. Он идет теперь не из России, а из эмиграции. Русский Париж, русская Сербия дают пополнение Афону». Монашеский контингент благодаря этому притоку молодежи меняется: «Если прежде на Афон шли преимущественно из купечества, мещан, крестьянства, то теперь я вижу молодого иеромонаха – офицера Добровольческой армии, вижу бывшего художника, сына министра… Так новыми соками обновляется вековечный Афон».

Иеромонах Софроний

Бывший художник – это Сергей Сахаров, в монашестве Софроний. А сын министра – это Всеволод Кривошеин, в монашестве Василий (его отец был министром земледелия Российской империи). В рясофор они были пострижены одновременно – 24 марта 1926 года. А в мантию с разницей в тринадцать дней – Василий 5 марта, Софроний 18 марта 1927 года.

Русское афонское монашество сохраняет традицию постепенного вступления новоначального на монашеский путь. Сначала он начинает выполнять те или иные послушания, нося мирскую одежду. Затем ему благословляют носить подрясник. Далее следует пострижение в рясофор – ему позволяется носить рясу и клобук, но он еще не дает монашеских обетов. Наконец, полноценным монахом он становится при пострижении в мантию, когда дает вечные обеты послушания, нестяжания и целомудрия. Еще одна ступень – великая схима, когда те же обеты повторяются в расширенном виде.

Борис Зайцев, посетив Афон, увидел его извне – как паломник, приехавший из мира в диковинную монашескую республику. Сергею Сахарову было суждено увидеть эту монашескую жизнь изнутри. И не только увидеть, но стать ее частью.

О первых пяти годах пребывания на Афоне он вспоминает как о счастливом времени, когда он мог всецело отдаваться молитве:

– Особенно первые годы были для меня самыми блаженными на Афоне, потому что там от меня не требовали никаких знаний. Работы, которые мне поручались, были очень простыми и нисколько не мешали моему уму мыслить то, что я хотел. На службы в церкви отдавалось в будние дни шесть-семь часов, в праздничные – двенадцать, а иногда и больше. Так что там я оказался в условиях наивысшего благоприятствования. Время текло так, что трудно было осознать, сколько его прошло. Мне было жалко иногда засыпать, чтобы не потерять время. А иногда сон нисколько не прерывал ни мысли, ни молитвы.

В книге «О молитве» он пишет, вспоминая это время: «Едва ли не каждый день после литургии меня наполняла пасхальная радость. И, как это ни странно, моя непрестанная молитва, подобно вулканическому извержению, исходила из глубокого отчаяния, что вселилось в сердце мое. Два состояния, кажущиеся диаметрально противоположными, совмещались внутри меня».