Свиньи не смотрят на звёзды

А затем пустота. Одинокая мрачная квартира, словно, забирала силы. Афоня садился на стул, в коридоре, и просто сидел. Одетый, потный, усталый. Не находилось мотивации даже встать и раздеться. Пропадало всякое желание, к чему бы то ни было. Ни есть, ни думать, ни шевелиться. Иногда казалось, что это дома плохо, что на улице снова станет легко и хорошо. Но выбравшись на улицу, он сознавал, что идти некуда, не к кому, незачем. Насилу тащился пару кварталов, возвращался. Или садился на какую-нибудь скамейку и сидел так же беспомощно и обессилено, как и в коридоре, на стуле. Смотрел на прохожих или просто под ноги, внимательно разглядывал трещины на асфальте. И только когда уже очень хотелось есть и спать, приходилось идти домой. Лежать иногда по пол-ночи, ожидая момента, когда тело, наконец, отключится. Погружаться в безумные беспощадные сны.

***

Афоня всё глубже уходил в себя, в свои воспоминания. Юность, взросление, раннее детство, первые урывки сознания. Дворы, дороги, старая квартира, где он жил с родителями. Всё представлялось в сумраке — ночью, вечером. Совершенно опустелое, грустное, тоскливое. Одинокий мрачный двор, на окраине, где никого нет, только большая ива тихо шелестит листьями. Темная дорога, он на остановке, ждёт автобуса. Но автобус то ли задерживается, то ли совсем перестал ходить. И как он идёт маленький, откуда-то из гостей. Идёт, наверное, с родителями. Их лиц он не помнит. Видит перед глазами только тёмные силуэты и жёлтые фонари, едва освещающие дорогу.

Почему-то эти фрагменты всё кружились в сознании. Он представлял, что вернулся туда, бродит по этим одиноким мрачным местам. Без цели, без смысла. На их фоне окружающая реальность теряла краски. Не становилась светлее, оставалась такой же невыносимо печальной, но более тусклой. Словно не пригодной даже для страданий. Становилось тошно, но не было сил выйти из вязкого гипноза детской ностальгии. Он бродил по закоулкам сознания, пока не уснёт и не потеряет нить своей мысли. Растворялся в тысячах других не менее безрадостных вещей.

***

В какой-то момент Афоня почти перестал есть. Не то чтоб совсем, он ел очень мало. Во-первых, не было аппетита, во-вторых, сил и желания готовить. Ел, только когда уже стонал и болел желудок. Ел только то, что могло приготовиться в кипятке, желательно в течение пары минут. Крупы, лапшу, супы, пюре — всё быстрого приготовления. Пил в основном воду, так было проще. Да к тому же, ни чая, ни кофе не хотелось. Как ни странно, не хотелось даже умирать. Покончить с собой, казалось, слишком долго и сложно. Организм окончательно выходил на звериные инстинкты. Хотелось, чтобы мышцы не болели и живот не урчал, и снова ничего не хотелось до следующих усталости и голода.

***

В мыслях летели прошлое и настоящее. Абсолютно каждый фрагмент памяти был отвратителен. От раннего детства, до настоящего момента. Даже то, что когда-то казалось счастьем. Память неслась тёмным фоном, вновь и вновь протаскивая перед глазами всю Афонину жизнь. Словно он был Иудой, смотрящим в прошлое и понимающим, что ему никогда не стоило рождаться. Вспоминал мать и с немым вопросом вглядывался вглубь себя, спрашивая: «зачем?». Зачем несчастные люди рождают несчастных людей? Зачем продолжают этот страшный бессмысленный круговорот? Почему ещё не договорились и в один момент не прекратили человеческий род, не остановили размножение? Почему не перестали плодить существ, что могут лишь причинять и терпеть боль; посвящать жизнь гормонам и калориям; бояться, основывая на страхе целые цивилизации; плакать и умирать. Пытающихся романтизировать свои внутренние животные потребности. Больше всего любящих трогать друг друга и смотреть на яркое. А если увидели себя со стороны, романтизировать и это, свою потерянность и бессмыслицу. Валяться в грязи, вылезая из неё, только чтобы продолжать жрать, размножаться и работать. Или посчитать себя особенным и смеяться, и показывать копытцем на других, в сущности, таких же как и ты. Думая, что увидеть, заметить, сказать вслух — значит изменить.

***

Каждый день был похож на похмелье. Нескончаемое ощущение усталости и печали. Всё раздражало: каждый звук, каждый детский крик за окном, каждое лишнее движение. Афоня стал много лежать, ему постоянно хотелось спать. Но уснуть он не мог. Параноидальная тревога сменялась бессильной ленью и наоборот. А если уснуть всё-таки удавалось, то просыпаться было так отвратительно, хотелось, чтобы сон наполнял всю жизнь и никогда не кончался. Этого хотелось, пока сны не стали превращаться в кошмары. Абстрактные мрачные пятна, погружающие на новый уровень депрессии. Спасения не было. Пожирающее себя сознание во всём находило отрицание жизни. Афоня разрушал себя каждым действием, каждой мыслью. Он был, словно, гранатой без чеки, мог в любую секунду взорваться.

***