Свинцовая строчка

Экскурсии по Праге не получилось. Фотоаппараты отобрали. Что произошло с отцом дальше, он рассказал только мне и только через десять лет, когда мы сидели в парке при областной больнице Семашко, в которой ему должны были делать на следующий день операцию.

Полковник в штатском пришел к моему отцу в гостинице.

– Никаких оперативных данных об этой Мирославе у нас нет. Семьи нет, детей нет, родителей нет. Работает на телецентре. Что ей от тебя надо – непонятно. Если бы она была завербована во время войны, мы бы знали. У тебя – два дня. А еще капитан с погонами сидит в «уазике» перед гостиницей, и никаких документов. Что получится – то и получится. Понял?

– Что-то с трудом, товарищ полковник, – промямлил отец.

– Думай! В лучшем случае тебя ждет работа в полпредстве, а в худшем… вспомнишь молодость. А если ничего не придумаешь по пути, можешь жить дальше так, как будет тебе легче. А придумаешь – зачем тебя сюда выдернули, нам всем будет легче. И думай, ты – не дурак. Иначе инструкций бы надавали.

Прага летом: липы в цвету, утки на Влтаве любовью занимаются. Дребезг трамваев, цокот подкованных лошадиных копыт, во всех пивных мужики сидят, о политике только и разговаривают.

А какая она сейчас, Мирослава? Замужем или нет? Ему за пятьдесят, ей – за тридцать? А зачем позвала? Вербовать?

– Капитан, тебя как по батюшке?

– Николаич.

– Николаич, как я понял – ты служил здесь, и тебя неплохо понимают. Хотя сегодня нас здесь никого не хотят понимать. Придумай, устрой сам все как надо, я ведь не по этой части. Мирослава после войны работала по вывозу пленных еврейских ученых в США. Да ты же в курсе, наверное. Ну, иди, за меня не волнуйся – я буду сидеть здесь, ждать и пить пиво.

* * *

Николаич вернулся через час, молча сел за столик и заказал пива.

– Ну, и что?

– Мирослава ждет тебя. Повыше запруды у Карлова моста есть озерко. Она будет там одна, кататься на лодочке.

Отец волновался: сколько за войну было этих вдов, молодок, немок, девок, просто вешались от сухоты, а эта – девочка с влюбленными глазами, велосипедистка, горнолыжница. Смелая – евреев выдирала из газовых камер зубами, американскому полковнику пощечину дала. Вот такая девочка.

Перед расставанием Мирослава вдруг сказала моему отцу:

– Подари мне ребеночка. На память о себе.

* * *

Двадцать лет прошло, больше. Он, пятидесятилетний мужик, стоял перед ней как несмышленыш. Мирослава – красивая здоровенная баба, чувствуется, что влюбленная в него по уши до сих пор. Они стояли, раскачивая узенькую шлюпку. Обнимались, плакали и смеялись.

– У тебя кто есть?

– Есть. Жена и сын. А у тебя?

– Не-а. Служба. Алеша, я – однолюбка. Помнишь, о чем я тогда тебя просила?

– Ну, не мог же я вот так… Тебе шестнадцать было, а я боевой советский офицер.

– А теперь, если попрошу, сможешь? Ты уже не офицер, да и у меня года поджимают – последний срок. Хочу девочку родить, назову Тася, как звали ту, которой ты все письма отсылал. Ох, сколько ты ей их написал!

Пожалуюсь русскому

«В Катовицах (Польша) – эшелон

с французами, они едут домой через Одессу,

сколько смеха, сколько веселья; француженки,

накрашенные и красивые…»

Из письма отца 5.03.45

Почти полтора дня я потратил на то, чтобы подобрать себе жилье в Латинском квартале. Я уже привык к этому району, к его небольшим улочкам с домашними кафе, неряшливо одетым его жителям, рыбному рынку на улице Паскаля. И вообще…

Я составил по старому разговорнику, который у меня был с собой, одну-единственную фразу, выучив ее наизусть. «Же шерше ун шамбр пур муа». Я специально ее сейчас написал по-русски. Потому что произносил ее так по-русски, что с первого раза меня даже не понимали в тех маленьких частных гостиницах и пансионах, куда я заходил. В конце концов мне удалось снять крохотный номер в плохоньком отельчике.

Комната – метров восемь, без душа и туалета, даже стула не было, только кровать, раковина и маленькая тумбочка. Общее место – в конце коридора. Когда я раскрыл свое единственное окно, то обнаружил перед собой на расстоянии четырех метров глухую кирпичную стену – больше ничего нельзя было разглядеть из него. Колодец.

И голуби. Их было просто много. Они сидели на карнизах, подоконниках, на крышах, где-то наверху, на выносной штанге фонаря. Они перелетали с места на место, чистили перышки, ворковали, целовались, но, кажется, занимались любовью только на моем подоконнике. Видимо, он был достаточно широкий и плоский для этого дела, и поочередно все голубиные пары использовали его, и это было удивительно и смешно.

Раньше я жил на квартире у Лизы, пожилой старой девы, учительница русского языка в престижном дорогом колледже, к ней меня пристроили друзья – физики из университета Сорбонна-2. Я спал у нее на полу, на надувном матрасе с сорокалетним стажем, и должен был совершенствовать ее русский. Если наши школьные учителя знают французский так, как она русский, то это – ужас.