Свирель Марсиаса

Вот наконец и вершина, где прятались ягоды. В это мгновение черная змея, показавшаяся мне толще самой ветви, скользнула вниз. Я замер. Змея подняла голову, открыла пасть и угрожающе высунула свой уродливый язык. Руки мои разжались, выпустили ветви, и я всей тяжестью упал на колючий кустарник.

Я не заплакал и не закричал. Я совсем растерялся. Вонзившиеся в меня колючки жгли мое тело и не давали прийти в себя. Я опомнился только тогда, когда услышал рядом громкий смех. Это смеялся Коконеш.

Он смеялся и кричал:

— Попался, бродяга! Попался!

Я не боялся Коконеша, но мне стало так стыдно, что, забыв про колючки, я попытался соскочить с кустов на песок. Но что делать — это оказалось невозможным: кусты не отпускали меня.

А Коконеш все смеялся, то хвалясь, что он поймал меня, то подзывая Иона, другого монастырского служку, который подрезал кусты на нижних полях.

С трудом извлекли они меня из колючек, подрубив кустарник кривым садовым ножом. Коконеш схватил меня на руки и потащил, как я от него ни отбивался. Я боялся, что он отнесет меня к отцу. Но он отнес меня к большому инжиру, около которого купался сам.

— Раздевайся и мойся! — приказал он.

Я разделся и стал мыться. Прохладная вода промыла мои царапины и успокоила боль.

Коконеш вытаскивал колючки из моих штанов и рубашки и, когда находил какую-нибудь свежую прореху, с сожалением прищелкивал языком: «Це-це!»

Он вразумлял меня:

— Понял теперь? Не смей мне больше лазить на высокие инжиры. А если бы внизу не оказалось кустов? О боже мой! — хватался он за голову, и по его лицу пробегало выражение неподдельного ужаса.

И то, что я барахтался в воде, омывая свои царапины, его так трогало, что он начал громко смеяться, как будто купался сам:

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

У МЕЛЬНИЦЫ ПОД САДОМ

Окрестности монастыря Шен Иони — одно из самых любимых мест у жителей Эльбасана. А самое красивое место в Шен Иони — мельница под садом.

Спокойный, прохладный, заросший зеленью уголок. Наверху — большие монастырские помещения, за ними — цветущий сад. Внизу — табачные и кукурузные плантации. Бурный поток рокочет и пенится около мельницы, устремляясь вниз, в поля, к Рапа Паши, излюбленному месту для пикников. На берегу потока — виноградные лозы, сгибающиеся под тяжестью ягод, инжирные и гранатовые деревья, длинный ряд тополей.

У самой мельницы, сбоку, росло маленькое тутовое дерево. Мой отец любил приходить к нему после обеда, когда солнце опускалось к вершинам гор Крабы. Он оставался здесь до темноты, предаваясь своим мечтам под журчание воды или беседуя с мельником о старине.

Если отец был один, то вполголоса затягивал какую-нибудь старинную песню. Он совсем забывал обо мне, увлеченный своим пением, а я старался следовать за ним, сначала про себя, а потом подпевая ему тонким голосом.

Тогда, обняв меня рукой и прижимая к себе, он разучивал со мною слова песен. Так мы и пели, отец и сын, под аккомпанемент журчащей воды.

Однажды вечером, едва на небе зажглись первые звезды, отец прервал на середине свою любимую песню.

Ходит по синю морю ненастье,
На крутом берегу я стою.
Я пришел рассказать свое счастье,
Бесконечную радость свою…

Он оборвал песню на середине, еще сильнее прижал меня к себе, помолчал немного и сказал:

— А ты знаешь, сынок, ведь Кристофориди завещал, чтоб его здесь похоронили…

Отец часто говорил о Констандине Кристофориди и в последний год турецкого владычества даже издал о нем маленькую книжку. Кристофориди приходился дядей матери моего отца, то есть моя прабабушка и он были сестра и брат.

Последние годы жизни Кристофориди провел в Эльбасане. Среднее образование он получил в Греции и на острове Мальта, высшее — в Англии. Несколько лет работал в Тунисе, где и женился. Долгое время Кристофориди жил в Стамбуле. Здесь он издавал свои книги на албанском языке. Время от времени он приезжал на родину, дважды недолго работал учителем в Тиране и наконец поселился в Эльбасане, своем родном городе. В Эльбасане Кристофориди также занимал место учителя, а в последние годы жизни был мировым судьей. Там же, в Эльбасане, в 1895 году он умер — в возрасте шестидесяти двух лет.

Когда закрылись глаза Кристофориди, моему отцу сравнялось двенадцать лет — ровно столько, сколько было мне в те каникулы, которые мы проводили в Шен Иони.

Друзья и знакомые вспоминали о Кристофориди как о человеке на редкость обходительном и приятном. Он пользовался у всех большим уважением не только потому, что был человеком образованным и много сделал для своей родины, работая в области албанского языка, постоянно принимая участие в национальном движении, но и потому, что был очень приятен в обхождении с людьми. Прекрасный рассказчик, всегда с шуткой на устах, веселый, отзывчивый, он любил водить дружбу с простыми людьми.

Кристофориди часто приходил к своей племяннице, моей бабушке Катерине. Медленно поднимаясь по лестнице, он спрашивал низким, грудным голосом:

— Ты дома, Катерина? Ты дома, дочка моя?