Свистать всех наверх

— Полный вперед! Вверх по проливу.

Я оттолкнулся руками и глубоко нырнул. Вода над моей головой забурлила, придя в движение. Я держался глубоко, футов в десяти от поверхности, и плыл по направлению к рифу. Не знаю, сколько плыл таким образом. Наверняка не больше минуты — легкие у меня были уже не те, что пятнадцать минут назад, но когда был вынужден вынырнуть на поверхность, тьма стояла кромешная.

Беспокоиться было не о чем. Слабый светящийся след от винтов исчезал вдали вместе с еле слышным уже урчанием двигателя. Прожектора были выключены. Капитан Имри решил, что дело пора заканчивать. Корабль шел в полной темноте, даже без навигационных огней.

Я повернулся и медленно поплыл к рифу. Ухватившись за скалу, стал ждать, пока хоть немного сил вернется в мои ноющие мышцы и изможденное тело. Никогда бы не поверил, что пятнадцать минут могут настолько вымотать человека. Я отдыхал пять минут. Мог бы и целый час, но время работало не на меня. Потому оттолкнулся от скалы и поплыл в направлении берега.

Три раза безуспешно я пытался взобраться на борт «Файеркреста» с резиновой лодки. Четыре фута, не больше. Только четыре фута. Для меня это было как вершина Маттерхорн. Десятилетний мальчишка прыгнул бы на борт без труда. Только не Калверт. Калверт очень, очень старый человек.

Я позвал Ханслетта, но он не появлялся. Я звал его три раза, и все три раза он даже не отозвался. На «Файеркресте» было темно, тихо и пустынно. Где он болтается, черт подери? Спит? Сошел на берег? Нет, это невозможно, он обещал оставаться на борту на тот случай, если дядюшка Артур прорежется. Значит, спит. Спит в своей каюте. Я почувствовал, как во мне закипает слепая ярость. Это уже слишком. После того, что мне пришлось пережить, это было слишком. Спит. Я закричал изо всех сил и постучал по стальному корпусу рукояткой «люгера». Но он так и не появлялся.

Четвертая попытка была удачной. Я собрался, сосредоточился, и у меня получилось. Несколько секунд, не выпуская из правой руки чала от лодки, я балансировал туда-сюда, навалившись животом на поручни борта, пока мне не удалось перевалиться на палубу. Я привязал лодку и отправился искать Ханслетта. У меня для него было приготовлено несколько теплых слов.

Я их так и не произнес. На борту его не было. Я обыскал «Файеркрест» от носа до кормы, заглядывая повсюду, но Ханслетта не обнаружил. Никаких следов внезапного бегства, ни остатков еды на столе в салоне, ни грязных тарелок в раковине. Следов борьбы тоже не было, все было чисто, в идеальном порядке. Все на своих местах. Кроме Ханслетта.

Минуту или две я сидел на кушетке в салоне, пытаясь понять причину его отсутствия, но только минуту или две, не больше. Я был не в состоянии что-нибудь соображать. Еле передвигая ноги, я поплелся на палубу и втащил резиновую лодку на борт. Никаких фокусов с закреплением ее на якорной цепи. Я был физически неспособен это сделать в тот момент, да в этом больше и не было необходимости. Я сложил лодку и спрятал в кладовку на корме. А если кто-нибудь явится на борт и начнет искать? Пусть только попробует. Получит пулю. Мне наплевать, кем он представится: начальником полиции или заместителем главного таможенника страны. Сначала он получит пулю, скажем, в руку или в ногу, и только потом я выслушаю его объяснения. А если это окажется один из моих друзей с «Нантвилля», то придется всадить ему пулю в голову.

Я спустился вниз. Мне было плохо. Вертолет лежал на дне моря. Вместе с пилотом, изрешеченным автоматной очередью. Я имел право чувствовать себя плохо. Решил стащить с себя одежду и растереться полотенцем досуха. Мне показалось, что вместе с влагой меня покинули остатки сил. Последний час мне и впрямь дался нелегко. Спотыкался, скользил и падал, продираясь через темный лес. Не без труда нашел припрятанную лодку, надул ее и тащил в море по проклятым, поросшим водорослями камням. Но все это не должно было привести меня в такое плачевное состояние, к физическим испытаниям я был неплохо подготовлен. Мне было плохо изнутри. Болела душа, а не тело.

Пройдя в свою каюту, я переоделся в сухую одежду, не забыв повязать клубный шарфик. Синяки всех цветов радуги, которыми наградил мою шею Куинн, теперь разрослись настолько, что мне пришлось замотаться шарфом чуть не до самых ушей. Я взглянул в зеркало. Лицо, смотрящее на меня, походило на лицо моего деда. На смертном одре. Бледная, восковая маска мертвеца. Правда, восковая бледность служила фоном для многочисленных кровавых царапин от сосновых иголок. Выглядел я так, будто у меня начинается ветрянка, а чувствовал себя как больной бубонной чумой.