Свистушка по жизни. Часть 2

Когда издали зазвучали барабаны, народ слегка воспрял духом, и они начали высматривать преступника, обреченного на казнь. Меня же прошиб холодный пот, и руки моментально заледенели и начали дрожать. Сейрег сжал мою ладонь с одной стороны, королева с другой. Стражники вели закованных в наручники разбойников, а следом за ними бывшего мэра, который также был в магических браслетах. Разбойники были в тюремной робе, а господин Задория был бос и в одном исподнем. Я отстраненно подумала, что ему, наверное, холодно. А вот стражники, видимо, решили, что поскольку все равно умирать, то без разницы, холодно будущему покойнику или нет. А вот капли крови, если что, отстирывать неохота. Когда все взошли на эшафот, глашатай начал зачитывать приговор. В вину мэра вменялось казнокрадство, сговор с лесными разбойниками, торговля незаконными магическими артефактами и организация убийства мирных жителей. За это он будет обезглавлен. Его же подельники-исполнители будут прилюдно высечены и отправлены на рудники. Приговор должен быть исполнен незамедлительно. Я судорожно сглотнула, когда барабаны вновь начали отбивать ритм. Разбойников вывели шеренгой к бревнам, сопровождающий процессию дежурный маг закрепил наручники и отошел. Я сидела достаточно далеко, но мой более чуткий слух уловил их всхлипывания и слова мольбы, кто помоложе взывал к матери и просил прощения. Я закусила губу и чуть не заскулила. Закрывать глаза я не имела права – народ должен был видеть, что я осуждаю преступников, бесчинствовавших на моей земле. Но как им объяснить, что для меня это вес дико. Виновен – отсиди. А бить кнутом – феодальные замашки. Стражники взяли хлысты и одновременно замахнулись ими. Плети практически одновременно рассекали воздух, а затем ткань и плоть осужденных. Их крики и стоны были слышны всем. Кровь скапывала на доски, стекала по их телам. У кого-то ноги больше не держали измученное тело, и он упал, но был поднят магом. Двадцать ударов – двадцать отметин. Двадцать кровавых ран, свидетельствующих о твоем преступлении, вину за которую ты смыл кровью. И без того не блиставшие чистотой доски окрасились в совсем неприятный цвет. Каков он был изначально можно было судить лишь по краю эшафота. Остальная же площадь была неоднократно облита кровью. Когда узников отстегнули, на ногах смог устоять лишь один из них, остальные повалились на пол. Но они были безжалостно подняты обратно. Я видела их слезы, видела муки боли на их лицах, и мне было жаль их. Да, они были виновны, но до такой ли степени? Может, я могла их спасти и сделать их приговор не столь суровым? Может, на их руках не было ничьей крови? Я не выясняла этого – в тот момент я хотела мести за смерть Бэзила и Лиама, и больше меня не интересовало ничего, о помиловании я вообще не думала. Но сейчас, видя кровавое месиво вместо спины, мое сердце дрогнуло. Я закрыла глаза и начала плести заклинания. Народ ахнул – на их глазах кровавые раны стягивались, кожа срасталась, зарубцовываясь, а ткань закрывала все непотребство. «Баронесса милостива» – зашептались вокруг. Рокот голосов достиг моих ушей, но я не реагировала. Не кричать же им, что я просто не могу смотреть на это непотребство. Ком тошноты пришлось загнать обратно в желудок – мне предстоит наблюдать еще более омерзительное зрелище.

Когда я открыла глаза, то обратила внимание, что зрители с восхищением смотрят на меня. Господи, о каком восхищении может идти речь, когда меня переполняет жалость и ненависть одновременно? Мне жалко этих несчастных, чьи судьбы были сломаны, и я ненавидела это общество, которое такими методами наказывает виновных. Это…это…это просто средневековье какое-то! Впрочем, именно в эту эпоху меня и занесло. О милосердии и человеколюбии тут еще ничего не знают.

Когда в центр вывели Мисора, я уже была ни жива, ни мертва. Не мое это, не могу я присутствовать на таких мероприятиях. Увольте. Я не могу смотреть в эти безжизненные глаза жертвы, которая не смотрит перед собой, потому что от слез ничего не видит. Он смотрит в небо, пытается вдохнуть максимум кислорода перед тем, как сделает свой последний вдох. Чтобы запомнить этот вкус. Вкус воздуха, вкус жизни, которой через несколько секунд не станет. Я видела, о чем он сожалел – что последнее, что будут видеть его глаза – кровавые доски, а не высокое небо.