Свиток благоволения

– Тебя сослали сюда на перевоспитание, да?

Он пристально посмотрел на нее, словно желая убедиться, что в ее вопросе нет подвоха, затем вынул травинку изо рта.

– Я – смутьян.

И Диана поверила ему: он вполне подходил для этой роли. В его коже не было изъянов, если не считать родинки на левой щеке, из которой пророс маленький завившийся волосок. Брови у него были густые и совершенно ровные и оттеняли узкие, цвета воронова крыла глаза. Округлый, с ямочкой подбородок служил единственной деталью, контрастировавшей с его скуластым квадратным лицом, свидетельствовавшим о сильном характере. А может, и жестоком.

– И какого рода смуту ты разводишь?

Последовало полминуты молчания.

– Политическую.

– Что это за политика?

– Я умею говорить по-английски.

– Определенно умеешь! – рассмеялась Диана, и напряжение, повисшее между ними, несколько поуменьшилось. – Не очень-то многие из моих друзей могут так же хорошо говорить по-английски, как ты. И с каких это пор знание английского стало преступлением?

Он впервые улыбнулся ей. Щедрой улыбкой.

– Как хотелось бы, чтобы ты засмеялась снова, – сказал он. – Когда ты сидишь так, как сейчас, ты хорошо смотришься. – Он замолчал.

Диана чувствовала на себе его пронизывающий взгляд.

– Когда ты смеешься, ты, однако…

– Что я?..

Ее поспешность ему не понравилась.

– Когда ты смеешься, ты становишься какой-то особенной. – На этот раз в его голосе слышалась резкость.

– Благодарю… тебя. – Его замечание показалось столь неожиданным, что она проговорила последние слова запинаясь.

– Я слышал, что твоя мать была китаянкой, а отец – англичанин. Это правда?

Она кивнула.

– Ты не похожа на китаянку. И все же в тебе есть что-то восточное.

Она взглянула на него, с облегчением отметив, что на сей раз улыбка, похоже, надолго пристала к его губам.

– Ты упомянул трудовой лагерь. Не можешь ли рассказать мне… я хочу сказать, если тебе это не неприятно, то есть…

Но ему было неприятно. Он отвел взгляд, а затем посмотрел на нее. Так повторилось несколько раз, пока он не заговорил:

– Я родился в Ухани, – с неохотой начал он. – Мой отец был режиссером местной программы телевизионных новостей. А мать – педиатром.

– Другими словами, интеллигенция.

Не стоило ей произносить это слово: улыбка тут же исчезла, и вновь появился тот же настороженный взгляд.

– Странно, что тебе нравится употреблять этот ярлык. Я считал, что только мы, китайцы, обожаем это занятие. – Он, словно раздражаясь, быстрым жестом откинул волосы со лба.

У него были странные волосы. Его крупная голова будто существовала отдельно от прически, а челка начиналась не надо лбом, а слева, где-то над ухом, так что вся прядь, как крыло, простиралась направо через голову и частично спадала на лоб. Это была дань той моде, которую когда-то культивировали бисексуальные поп-звезды, – единственная неестественная «бесполая» деталь в его почти идеальной мужской внешности. Опять наступило молчание. Но через некоторое время он снова заговорил:

– Сельчане говорят, что ты приехала захоронить останки матери.

– Да. – Ей не хотелось сейчас говорить на эту тему. – Ты сказал, твои родители были в лагере…

– Сказал.

– Ну и?..

– Что «ну»?

– Почему они оказались в лагере?

Как обычно, ему понадобилось время на обдумывание вопроса.

– Я учился в средней школе. Мои сестры – тоже. Партработники заставили нас письменно раскритиковать своих родителей. Ты считаешь, что это ужасно?

– Вовсе нет! У нас сейчас многое известно о «культурной революции». На вас, должно быть, оказывали сильнейшее давление.

– Не припомню, чтоб на меня давили. – В его голосе послышались нотки пренебрежения. – Я помню, что когда мы резко критиковали мать или отца, партийные кадры нас хвалили.

Он приподнялся, затем встал и замер со сложенными на груди руками, глядя с холма вниз. Диане было неловко. Мгновение назад он коснулся таких важных вопросов, которые застрянут в мозгу, как колючки в плоти, на всю жизнь… А еще ей подумалось, что у него самая красивая и атлетичная фигура из всех, что ей доводилось видеть…

Чан Пин оглянулся:

– Ты что?

– Ничего. Я… ладно, продолжай.

– Ты вроде вскрикнула. Как будто на что-то рассердилась.

– Я рассердилась сама на себя, вот и все. Пожалуйста, продолжай.

Он дважды стукнул кулаком по земле.

– Состоялся суд. Наши обличения стали… превратились в свидетельские показания. И поэтому наших родителей сослали в трудовой лагерь.

– Понимаю. Извини меня.

– Впоследствии моего отца реабилитировали. Он снова работает. А мать… – Он опять стукнул кулаком по земле, украдкой взглянул на небо и потом опять на Диану. – Сейчас она здесь, в нескольких метрах отсюда. – Он ударил себя по лбу. – А все из-за тех слов, которые я написал, чтобы заслужить поощрение партократов.

– Ты всерьез этому веришь? Если бы ты не сделал это, они нашли бы кого-нибудь другого, кто написал бы… например, пациента твоей матери, который заявил бы, что она цитировала Конфуция или что-нибудь еще в этом роде.