Свобода

Главный надзиратель не нуждается в легальных нормах и регламентировании, поскольку у него есть верные мотивы для действия и адекватные ресурсы для соответствующих действий. Если в наличии и то и другое, результирующее поведение может регулироваться самоконтролем. Отслеживаемое самим актором, сверяемое с результатами и надлежащим образом исправляемое, оно будет понемногу приближаться к желательному образцу. Мотивом послужит извлечение прибыли; действовать согласно такому мотиву означает производить продаваемые товары и продавать их на рынке. Прибыль будет служить знаком верного курса. Убыток послужит предупредительным сигналом, что действия следует изменить. Корысть требует ресурсов; главный надзиратель обладает такими ресурсами; поэтому он может быть свободным агентом и по собственной инициативе и под собственную ответственность вступать во взаимодействие с другими свободными агентами. Здесь законодатели могут отдохнуть. С этого момента они уже не нужны.

С этого момента. «Этот момент» достигается, как только правильно спланированная социальная система приведена в действие. Но законодатели могут отдохнуть, потому что работа планирования была сделана хорошо и система может допустить свободу некоторых членов и нуждается в свободе некоторых членов ради собственного успеха.

Те, кто придумывает теоретические модели общества, – интеллектуалы, то есть выдающиеся, но все же члены «класса людей знания», «которые, являясь основными производителями символических знаний, составляют своего рода верхний слой этого класса»[14]. В качестве интеллектуалов они вовлечены в специфический вид производительной практики, которая задает вполне своеобразный модус существования, позицию по отношению к остальному обществу, понимание собственной роли и набор устремлений (идеализированный образ этой роли). Как раз эти практики, перспективы и устремления и преобразуются посредством теорий в образцовые модели общества[15]. Без маскировки они появляются в социальных теориях редко; обычно они бывают «запаханы» в наружно объективную модель, нарисованную так, что трудно определить ту точку обзора, с которой была увидена картина. Эти практики, перспективы и идеалы приходится извлекать из модели с помощью своеобразной «социологической герменевтики», с помощью систематических попыток соотнести эти образы с определенными известными ситуациями и действиями социальной категории производителей образа; такие попытки, в случае успеха, позволяют нам понять эти образы как проекции специфического коллективного опыта.

В качестве представителей класса носителей знаний – по логике своего социального положения, если не по свободному выбору, – интеллектуалы обычно рассматривают социальную целостность так, чтобы сделать собственный образ деятельности и жизни центральным для функционирования общества; более того, теоретические модели, которые они производят, обычно изображают общество как социальную целостность, увиденную в перспективе тех задач, которые возложены на класс носителей знаний и ставятся этим классом. Природа таких задач, а значит, и сама точка зрения и итоговая модель меняются параллельно исторической трансформации социального положения и функций интеллектуальных акторов; они также варьируются соответственно социальному контексту, в котором находится и действует та или иная группа интеллектуалов.

Согласно этому правилу, модели, созданные интеллектуалами, которые существуют в академических условиях, будут, вообще говоря, обнаруживать склонность к символическим практикам. В большинстве случаев они будут изображать общество как серию задач по использованию символов, а сбалансированное общество понимать как такое, в котором гарантировано господство определенных символически артикулированных ценностей и норм, а их циркуляция и нарастающая спецификация соотнесена с общественными подразделениями и дифференциацией функций. Примечательная влиятельность и популярность парсоновской модели были вызваны, по крайней мере отчасти, ее «идеальным совпадением» с этой – порожденной социальным контекстом – коллективной тенденцией академического мира. Той же тенденцией можно объяснить тот примечательный факт, что какие бы недостатки академические критики ни находили в некогда всемогущей парсоновской системе, сами они еще больше подчеркивали центральность символического производства и распределения. По мере того как рушилась самоуверенность «модерна» и нарастал плюралистский эклектизм «постмодерна», они заменяли «центральные кластеры», «ценностные иерархии» и «основные координации» на рассогласованные, разрозненные, нескоординированные производства ценностей и смыслов – однако они никогда не ставили под вопрос базовое допущение парсоновской картины: что социальный порядок – это результат манипуляции символами.