Свобода

Но значение интеллектуальных формулировок свободы всегда определялось тем фактом, что они сражались с реальными проблемами своего времени; концепции, сохраняющиеся в наличном дискурсе, использовались для того, чтобы артикулировать опыт новых социальных структур и процессов, чтобы осмыслить перемены, и как раз в таком использовании они менялись сами и меняли свой смысл. Интеллектуальная история существенна для истории всего общества исключительно потому, что интеллектуальная работа не была кровосмесительным занятием профессиональных мыслителей. «Социогенез» (термин я с благодарностью заимствую у Норберта Элиаса) свободы отсылает к тем большим и малым отклонениям и смещениям в социальных переплетениях, которые приводили к последовательным модификациям в сети взаимозависимостей и, вследствие этого, в контекстах человеческого взаимодействия и были артикулированы в дискурсе свободы. Предполагается, что всякое такое смещение создавало социальные напряжения, осознававшиеся современниками как нерешенная социальная проблема, требующая либо отказа от прежних концептов, либо их новаторского применения. Внешнее единство дискурса свободы на протяжении истории (иллюзия, порожденная методом «истории идей») рассыпается на ряд дискретных элементов, лишь частично замаскированных институционализированной исторической памятью. При этом выявляется не столько постепенное развертывание полного смысла этой идеи из ее эмбриональной формы, сколько история свободы как мост, перекрывающий широкий диапазон социальных систем, с их специфическими конфликтами и борьбой за власть.

Возможно, самая древняя идея свободы указывала не на состояние, а на акт: решение обладателя власти избавить кого-то подвластного от рабства, плена или зависимости. Такое избавление – манумиссия (от латинского manumittere – отослать из-под своей руки) – во всех практических отношениях было актом «гуманизации»: в классической Античности рабы и пленные рассматривались и юридически трактовались как движимое имущество наравне с прочей собственностью хозяина; их порча или уничтожение считались покушением на имущество хозяина, а не на «права человека» – и ущерб следовало возместить точно так же, как если бы у него украли овцу или подожгли амбар. Манумиссия превращала раба или крепостного в вольноотпущенника, в большинстве случаев не вполне человека, но и не движимое имущество. Вольноотпущенник – libertinus – нес на себе отметину прежнего состояния, отметину несмываемую иногда вплоть до третьего поколения. Его статус был целиком негативным; он не был рабом. Чтобы иметь смысл, его статус подлежал сопоставлению с состоянием рабства или зависимости. Такое сопоставление показывало, кем он был прежде, тогда как статус лица, никогда не бывшего рабом, о его социальном положении сообщал немного. Вся «свобода», сколько ее ни имелось в состоянии вольноотпущенника, была относительной. Она указывала на то, чем он уже перестал быть и чем некоторые другие по-прежнему оставались. Она указывала также на третьего агента, на единственного подлинного агента в треугольнике – на ту власть, которая наделяла этим званием. Вольноотпущенника нужно было сделать свободным. Само освобождение не было актом свободы.