Свобода

Он лежал на нарах, придавленный к доскам полушубком, свернуть который или хотя бы расправить было невозможно, поскольку тот всякий раз стремился принять первоначальную форму. В окошко сквозь пыльное стекло едва пробивался свет. В голове все еще шумело. Прошедшие двое или трое суток показались Щербину второй его жизнью внутри первой. До сих пор он не понимал, как добрался до зимовья, открыл дверь, влез на нары. Потом, конечно, помог коньяк. Маленькими глотками он пил его, резал ножом штанину на раненой ноге и старался не обращать внимания на боль и дурноту. То и дело, откинувшись на спину, он отдыхал, и тогда собака лизала его рану. Потом он нашел глазами аптечку на полке рядом с керосиновой лампой — ту самую, оставленную здесь механиком-водителем. Но до нее нужно было еще добраться. Взяв табурет в руку, он дотянулся им до полки и смахнул с нее все, кроме керосиновой лампы и бутыли с керосином. Это была его первая маленькая победа. В аптечке нашлись и бинт, и жгут, и йод, и зеленка, и какие-то ампулы с одноразовыми шприцами. Но главное — бинт. Собака лизала его раны и как сестра милосердия смотрела на него, стонущего и отхлебывающего из горла бутылки коньяк. Перетянув ногу, он забинтовал рану, обработанную и зеленкой и йодом. Забывшись на несколько мгновений, а может, часов, вновь открыл глаза, сполз с нар и мучился возле буржуйки, пытаясь запалить в ней дрова. Огонь наконец вспыхнул, и уже через несколько минут адски загудела, защелкала буржуйка. Собака сама выходила из избы по нужде, и сама в нее возвращалась, приноровившись откидывать тяжелую дверь лапой либо мордой. Дверь закрывалась под собственной тяжестью, и, чтобы ее открыть, необязательно было тянуть дверную ручку на себя. Можно было вцепиться зубами в ее обивку из старых оленьих шкур или подцепить сбоку когтями. Раз и Щербину пришлось выползать из избы прямо в метель справить нужду и набить оцинкованное ведро свежим снегом, который он, вернувшись, растопил на раскаленной печи. Жажда давно уже мучила его. Время от времени он забывался, и ему снились Коля-зверь, медведь, Черкес, Береза в разных театральных постановках, где Щербин был то убегающим, то догоняющим, но все никак не могущим догнать. Просыпаясь, он прислушивался к тундре. Почему до сих пор не слышно рокота двигателей ГТТ и трактора? Почему люди, растянувшиеся по тундре цепочкой, не кричат «Ау, Щербин!», не стреляют вверх из ружей, не пускают сигнальных ракет? Почему, стоит ему только открыть глаза, он слышит лишь шум ветра в трубе да потрескивание поленьев в буржуйке? Его давно уже должны были найти здесь. Почему же до сих пор не нашли? Но может, его не искали и не собираются искать? Нет, такого не могло быть. Здесь что-то было не так…

Потом Борман занервничал: то и дело вскакивал и, подбежав к двери, угрожающе рычал или хрипло лаял. Каждый раз Щербин думал, что наконец за ним пришли, кончена его одиссея, но никто, сколько он ни ждал, напряженно вслушиваясь в звуки, не постучал в его дверь, не попробовал ее открыть. А Борман, дрожа всем телом, все рычал и лаял. Щербин смотрел в окно, надеясь увидеть там людей, и уж точно Виктора, который, конечно, не может не догадаться, где именно пропадает Щербин. Пес лаял, Щербин смотрел в окно. И наконец увидел: полярный медведь неспешно брел мимо, совсем рядом с избой, заглядывая в окно. Показалось, что они даже встретились глазами. У Щербина был наган, у Щербина был Борман, у Щербина был крепкий сруб, и медведь не очень-то его беспокоил.

«Пусть только сунет сюда морду! Нажму на курок, и нет медведя!»

И все же больше всего Щербина волновало то, зачем он застрелил Колю-зверя. В том, что он застрелил охотника, Щербин не сомневался. Что-то такое он даже помнил: вытаращенные безумные глаза, удар прикладом в лицо.

Наконец Борман успокоился и выбрался из дома. Наверное, медведь ушел. Через несколько минут из-за двери послышалось поскуливание и звонкий лай. Борман звал Щербина. Взведя курок нагана, Щербин добрался до входной двери, открыл ее. На пороге его встретил Борман, возле которого лежала частично обглоданная туша тюленя. Втащив тушу в сени, Щербин понял: все это время ни собака, ни он ничего не ели. Откуда здесь взялась туша? Только тот медведь и мог приволочь ее сюда.

—Вот тебе и медведь! — впервые за несколько дней проговорил Щербин. — Кормилец!

Отрезая от холодной, местами промерзшей туши куски, он бросал их Борману. Борман глотал куски, не прожевывая, зная, что те и без того как-нибудь да усвоятся. Сам Щербин питался «пимиканом» Василь Васильевича, сейчас, наверное, смотревшего с неба и восклицавшего: «Вот, я так и знал! Ну и что бы ты без меня делал?»

Наконец на остров прилетел вертолет. Щербин услышал характерный треск разрываемого лопастями воздуха.

40