Свобода или совесть. Разговор с Дж. Ст. Миллем

Нет слов, на родине Милля кальвинизм воспитал сильную личность, убежденную в своем космическом одиночестве, приученную к фатализму, видящую в отчаянной борьбе с возможно враждебным роком последнее спасение. «Все мы, может быть, предопределены к погибели. Бог неумолим и, вообще говоря, не нуждается в человеке. Только по удаче или неудаче наших земных дел мы можем, насколько это посильно человеку, определить свою загробную судьбу. Так будем же ожесточенно трудиться во славу этого жестокого Бога!» Это отчаянное мировоззрение выработало породу сильного и самоуверенного одиночки, который действительно был суровым судьей себе и другим, и человека именно этой породы, только совершенно освобожденного от идеи Бога, рисует нам Милль. У этого человека нет страстей, или они подавлены до совершенной неразличимости; он сам строит план, сам воздвигает здание; «сам себе садовник, сам себе цветок»; и развивает себя в том и настолько, насколько хочет… Вопрос в том, воспроизводима ли эта человеческая порода сама по себе, без питающей ее религиозной почвы. Время, я полагаю, ответило на этот вопрос. Либерализм полагал, что вечно, или долгое время, будет иметь дело с сильной и высокоразвитой личностью, способной к сознательному самоограничению, причем видел в христианской почве, в государстве и церкви, только помеху для выработки и существования этой личности. Жизнь, однако, показала, что высокоразвитая и способная к самоограничению личность не себе обязана своим появлением; что она – только плод многолетнего культурного развития, и христианская мораль в этом развитии была не «помехой», а причиной.

15

Ясность и наукообразность формулировок скрывает истинную сущность миллевского очерка. Несмотря на всю видимость трезвости и научности, перед нами либеральная утопия, в которой, как и во всех утопиях, скрывается изначальная трещина. «Личность, – провозглашает Милль, – должна быть абсолютно свободна; за исключением того возраста, которому приличествует подчинение авторитету и изучение чужого опыта; но как только человек достигает определенного законом возраста зрелости, он должен быть освобожден от всякого авторитета, от всякого чужого опыта, от всякого нравственного (не говоря уже о законном) принуждения, и может на всех путях следовать только влечениям своей природы». В этом утверждении – целое гнездо противоречий.

Во-первых, предполагается, что человек, по достижении некоего возраста (который, к тому же, равен для всех и может быть определен законом) становится вполне зрелым существом, способным без побуждения стремится к доброму и без принуждения отвергать дурное.

Во-вторых, считается самоочевидным, что предоставленная самой себе личность будет стремится исключительно к всестороннему развитию сообразно своей природе, к «высоким мыслям и возвышающим чувствам». (Более того: почему вообще предполагается, что развитие сообразно своей природе, т. е. согласно наиболее сильным своим стремлениям, равнозначно высоким мыслям и возвышающим чувствам? «Индивидуальность – то же самое, что развитие», пишет Милль. Но почему это развитие должно быть непременно положительным? И вообще для такого свободомыслящего ума, отвергающего господствующее представление о добре и зле, довольно странно ссылаться на «высокое»…)

В-третьих, согласно Миллю, в обществе вседозволенности (духовным отцом которого он по праву должен считаться) должен быть выделен особый угол для тех, кто еще не достиг «определенного законом возраста» – в котором они развивались бы под защитой авторитета и опыта предыдущих поколений; трудно это себе представить! Как разграничить мир вседозволенности и мир ограничений и нравственных внушений? Как избежать влияний извне?

И, наконец, в-четвертых: почему пример «наиболее своеобразных индивидуальностей» должен быть непременно благим? Как быть с куда более сильным и заразительным дурным примером? Нельзя же предположить, что самая совершенная (допустим) образовательная и воспитательная система не будет никогда давать осечку.