Свобода от совести

– Прокладки, говоришь? – впадает в задумчивость бабка. – Так что ж, Сергей-то наш, Валькин муж, тоже какие-то прокладки ишшет. Для головки, говорит.

– Ты не неси всё в кучу, старая. Езлик прокладки, то енто он, значиться, для Вальки стремится. А езлик для головки, то им вовсе не прокладки нужны. Их тоже в рекламе казали. Презентатив называются.

– Сама ты глупая! – пошла в наступление бабка Дуся. – Прокладки-то Сергею для какой-то головки в мотоцикле нужны. А то, что ты говоришь, – она перешла на шепот, – ента не презентатив, а презерватизив.

– И вправду ведь, – соглашается Кривенчиха. Она молча смотрит на экран, но вдруг спохватилась.

– Так как же выходит, тот Чубайса-то, который затеял презерватизацию, решил наделить нас всех теми самыми, прости меня, господи, презерватизивами что ль?

– Не знаю.

Бабка Дуся ментором смотрит на свою соседку и продолжает:

– Презерватизация-то давно уже прошла.

– Как прошла?! – словно возмутилась собеседница. – А нашу долю куда дели?

– Каку нашу? Ты что, миленькая, умом тронулась?

– Нашу с тобой.

– Презерватизивы что ли? Да на кой же ляд они табе?

– Как на кой? – не сдается Кривенчиха. – Как на кой? Нашему Николаю вон зарплату лифчиками дали. Бартер, говорит, получили. Пятнадцать штук принёс. Больше предлагали — не взял. А енти-то он хочет пристроить куды-нибудь. Продать аль обменять. Так и я...

– Не знай, не знай, – перебила собеседницу бабка Дуся. – Презерватизация кончилась. Таперя у их там о другом голова болит. Царски косточки делят, поделить никак не могут.

– Да-да, видела я, – подхватила Кривенчиха. – Так ить енто наши делят, а в загранице-то родственники царские объявились. Тоже просють свою долю.

– Да что ты говоришь?! – округлила глаза бабка Дуся. – Ишо чаво захотели! – взроптала она сурово, распрямившись. – Видела я енти косточки. Намеднись казали по телевизеру. У самих мало. Не дадим!

– Да на что они табе, царски косточки-то? Табе б о своих подумать пора.

– Какая ты! – возмутилась бабка Дуся. – А табе презерватизивы на что? Ить тоже не молода, чай, уже.

– А я б, как Николай наш, могит свою долю куда б пристроила. А то ить хлеба не на что купить. Впятером живём на одну мою пензию. Оно б и сгодились.

А ВСЁ БУШ ВИНОВАТ

–  Возьми листок и садись, не теряй времени. Непременно отпиши, сынок. В какую-нибудь поглавнее газетку. А пуще, самому Муртазе Губайдуллычу отправить бы письмецо-то. О том, что не грешна я перед ним. То есть грешна, конечно, но не по злому умыслу.

Такой тирадой встретила меня в то утро в дверях моя мама, лишь предстал я перед ней с пакетом в руке, вернувшись с рынка.

Мама у меня старенькая –  божий одуванчик. Восьмидесяти пяти лет. Но держится за жизнь, старается. До всего ей дело есть.

Средь прочих покупок из пакета торчали, названные нами когда-то ножками Буша,   окорочка. Нечаянно обронив взгляд на них, мама как-то сразу утихла. Взгляд сверлил покупку. И сам я невольно стал рассматривать то, что ввергло в безмолвие мою раннюю воркотунью. Может, что-нибудь не так, думаю. Нет, окорочка как окорочка. Нижних конечностей приснопамятного американского президента я не видел. Каковы они –  судить не могу. А эти-то, что в моем пакете, –  красота! Точь-в-точь как у соседки нашей Вали. Полненькие, белые такие, аппетитные.

Родительнице моей окорочка, не Валины, а Бушевы, нравятся по причине их быстроприготовляемости и относительной доступности для её беззубого рта. Сготовит она к обеду шурпу, наваристая такая получится. А мясо-то прямо рассыпается, лишь коснёшься вилкой. Она его облысевшими деснами хватает так, мнёт во рту, причмокивает. Ах, как вкусно! –  нахваливает.

–  Что бы нам самим-то не растить такое. А то из Америки, чать, накладно везти на пароходе-то.

И каждый раз во время обеда её похвальба вроде б как молитва звучит. Почему и стало мне обидно. За страну нашу. И решил я хоть как-то постоять за неё. За страну нашу. Начал с того, что сочинил соответствующую информацию.

Дело было так же в обед. Сели мы за стол, над которым витал парок от тарелки с теми самыми окорочками. И только осунувшийся от беззубья подбородок моей старенькой стал ритмично касаться кончика носа и при этом она стала словно мурлыкать: «Уых, как вкушно», –  тут-то я и ввернул:

–  Окорочка-то эти, оказывается, теперь уже не американские, а наши. Сами выращивать научились, –  говорю. –  В Ново-Павловке ферму построили.

Чревоугодница моя перестала жевать.

–  Да что ты говоришь? Кто ж до такого додумался?

– Как кто, наши руководители. В министерстве.

Героиня моя –  человек законопослушный. К тому же на девятом десятке не утратила она рассудка и аналитического, в некотором смысле, ума. Правда, туговата стала на ухо. Но ведь, когда речь идёт о каком-либо серьёзном вопросе, тут не ушами надо шевелить, а извилинами.